Последний предел - Даниэль Кельман

— Госпожа Лессинг! — закричал я. — Это опять я, Себастьян Цёльнер. Не кладите трубку!

— Нет! — пискнул кто-то на другом конце провода. — Нет!

— Я только прошу меня выслушать!

Она положила трубку. Несколько секунд я рассеянно слушал гудки «занято», потом позвонил снова.

— Это снова Цёльнер. Я всего лишь прошу вас…

— Нет! — пискнула она и положила трубку.

Я выругался. Ничего не поделаешь, кажется, и в самом деле придется к ней ехать. Только этого не хватало!

В ресторане на главной площади мне подали несъедобный салат из тунца. Вокруг было полно туристов, вопили дети, отцы семейств перелистывали карты автодорог, матери атаковали вилками огромные порции торта. Официантка была молоденькая, ничего себе, я крикнул:

— Слишком много масла в салате, замените!

— С удовольствием, — сказала она, — но заплатить вам все-таки придется.

— Но я ведь к нему, — возразил я, — почти не притронулся.

— Это ваше дело, — сказала она.

Я потребовал управляющего. Она сказала:

— Он будет только вечером, но, если хотите, можете подождать.

— Вот еще, мне больше делать нечего, — съязвил я и подмигнул ей.

Я доел салат, но, когда собирался заплатить, вместо девицы явился широкоплечий официант. Чаевых я ему не дал.

Я купил сигареты и попросил у какого-то молодого человека зажигалку. Мы разговорились, он оказался студентом, а сюда приехал к родителям на каникулы.

— А что вы изучаете?

— Искусствоведение, — ответил он и бросил на меня озабоченный взгляд.

— Вполне объяснимо, — откликнулся я, — особенно если вы отсюда родом.

— То есть?

Я широким жестом обвел горный склон.

— Близость Бога?

— Да нет же, здесь ведь живут великие художники. Он не понял.

— Да Каминский!

Он тупо смотрел на меня. Я спросил:

— Вы что, правда не знаете Каминского?

— Нет, не знаю.

— Последний ученик Матисса, — пояснил я, — представитель классического…

— Нет, я этим не занимаюсь, — перебил он меня, — меня интересует современное искусство альпийского региона… Там есть такие любопытные тенденции, вот, например, Гамрауниг, ну и потом, конечно, еще Гёшль и Ваграйнер{17}.

— Кто?

— Ваграйнер! — выкрикнул он, побагровев. — Да вы что, о нем не слышали? Он сейчас пишет картины только молоком и продуктами питания.

— Почему? — спросил я.

Он кивнул, этот вопрос явно уже не в первый раз доставлял ему удовольствие.

— Понимаете, он ницшеанец.

Я отодвинулся и озабоченно посмотрел на него.

— А может быть, Ваграйнер — неодадаист?

Он покачал головой.

— Или он работает в жанре перформанса?

— Нет, — возразил он, — нет-нет. Неужели вы и правда никогда не слышали о Ваграйнере?

Я покачал головой. Он невнятно что-то пробормотал, мы недоверчиво посмотрели друг на друга. Потом разошлись.

Я отправился в пансион, собрал чемодан и заплатил по счету. Завтра я снова здесь поселюсь, если уж я сегодня здесь не ночую, то и платить за эту ночь бессмысленно. Кивнул хозяйке, отбросил окурок, нашел тропинку и стал подниматься в гору. Такси мне не понадобилось, теперь подъем давался легко; даже с чемоданом я быстро добрался до указателя. Все время по тропе, первый, второй, третий виток серпантина, автостоянка. У садовой калитки по-прежнему был припаркован серый «БМВ». Я позвонил, Анна сразу же открыла.

— Дома есть кто-нибудь? — спросил я.

— Он один.

— А почему машина еще здесь?

— Она поехала на поезде.

Я испытующе посмотрел ей в глаза:

— Я за сумкой, забыл ее у вас.

Она кивнула, повернулась и пошла в дом, оставив дверь открытой. Я проскользнул за ней следом.

— Звонила моя сестра, — сказала она.

— Вот как!

— У нее неприятности.

— Если вам нужно уйти, я могу за ним присмотреть. Несколько секунд она нахально глядела мне в глаза.

— Как любезно с вашей стороны. — Она поправила на себе рабочий халат, наклонилась и подняла с пола туго набитую дорожную сумку. Прошла к двери, замешкалась и вопросительно посмотрела на меня.

— Не беспокойтесь! — тихо сказал я.

Она кивнула. Шумно вздохнула, потом закрыла за собой дверь. Через кухонное окно я смотрел, как она мелкими шажками, неуклюже идет по автостоянке. Сумка болталась у нее в руке.

постоял в передней и прислушался. Слева входная дверь, справа столовая, передо мной лестница на второй этаж. Я откашлялся, мой голос странным эхом раздавался в тишине.

Прошел в столовую. Окна там были закрыты, явно давно не проветривали. О стекло билась муха. Осторожно выдвинул верхний ящик комода: аккуратно сложенные скатерти. Следующий: ножи, вилки, ложки. И нижний: «Лайф», «Тайм» и «Пари-матч» двадцатилетней давности, вперемешку. Старое дерево не поддавалось, я с трудом задвинул ящик назад. Вернулся в переднюю.

Слева от меня виднелись четыре двери. Распахнул первую: маленькая комнатка, постель, стол и стул, телевизор, изображение Мадонны на стене, фотография молодого Марлона Брандо. Наверное, это комната Анны. Следующая дверь вела в кухню, потом комната, в которой меня принимали вчера. За четвертой куда-то вниз вели ступени.

Я поднял с пола сумку и ощупью нашел выключатель. Всего одна электрическая лампочка бросала грязноватый свет на поскрипывавшие деревянные ступени, лестница была такая крутая, что приходилось держаться за перила. Я повернул выключатель, со щелчком зажглись прожекторы, я зажмурился. Привыкнув к яркому свету, я понял, что оказался в мастерской художника.

Помещение без окон, освещенное только четырьмя прожекторами: тому, кто здесь работал, не требовался дневной свет. Посреди комнаты стоял мольберт с незаконченной картиной, на полу валялись с десяток кистей. Я нагнулся и потрогал их, все они были сухие. Рядом лежала палитра, краски на ней окаменели и покрылись сетью трещин. Я принюхался: пахло так, как обычно пахнет в подвалах, — немного сыростью, чуть-чуть нафталином, но уж никак не красками и скипидаром. Здесь давным-давно никто не работал.

Холст на мольберте был почти нетронут, его белое поле пересекали всего три мазка. Они расходились веером из левого угла, вверху справа виднелось маленькое, заштрихованное мелом поле. Никаких набросков, ничего, что позволило бы догадаться о замысле художника. Чуть отойдя от мольберта, я заметил, что у меня четыре тени, перекрещивающиеся под ногами, — по одной от каждого прожектора. К стене были прислонены несколько больших холстов, закрытых полотнищами парусины.