Смерть мелким шрифтом - Светлана Чехонадская

Ясно, что он доберется туда не раньше, чем через полчаса. Зачем она уходит из дома в девять?

— Подышать воздухом.

— Хорошо. Получается, что она полчаса дышит воздухом, гуляя по району, где ее уже хорошо знают, и ее при этом никто не замечает? Нет, похоже, что она сразу уехала в Комсомольский парк.

— А тебе не приходило в голову, что Миша только разыгрывает дурака? Ведь могло быть и так: он позвонил ей из аэропорта, но встречу назначил не у дома Анжелы Сергеевны, а в Комсомольском парке. Туда она и помчалась. А он вначале съездил к дому хозяйки — именно для того, чтобы водитель его запомнил.

— Да мне уже все приходило в голову! — сказал Ивакин. — Но видишь ли, то, что он был на остановке в девять тридцать, не является алиби. Он все равно успевал в Комсомольский парк к десяти.

— Это если будет доказано, что он был на остановке в девять тридцать. А если стоять на том, что было десять, ну или без пяти минут десять, когда еще горели фонари? Все очень хорошо рассчитано.

— Вот, кстати. Он первый раз в Лазурном, а так все хорошо рассчитано, и со временем, и с местом убийства.

— А ты говоришь: зачем Олейников.

— Консультант, что ли? — Ивакин засмеялся.

— Значит, ты думаешь, Миша ни при чем? — обиженно спросил Прохоров.

— Да как же он ни при чем? Он туда прилетел непонятно зачем, но кучу денег унаследовал. Ведь только он-то и выиграл от ее смерти. Правда, если поверить в его странную историю о предсказанном убийстве, можно вытащить на свет божий какие-нибудь другие мотивы. Но он ведь сам от нее отрекся! — почти с отчаяньем повторил Ивакин. — Тем не менее, там много странного. Например, статья о Лапчинской не должна была появиться в газете «Без цензуры», поскольку намекала на то, что убийца — хозяин газеты!

— Ты говоришь, зачем Олейников, — снова сказал Прохоров. — А может, Сухарев его нанял! Где-то они познакомились, Миша наш понял, что Олейников — парень отчаянный, именно такой ему и требовался в помощники. Слушай, а может он с ним цепочкой расплатился?

— Ага. И тот, не моргнув глазом, принял в качестве оплаты дешевый топаз с шеи покойницы. И потом, если он его нанял, то зачем сам полез в Лазурное, зная, что совершается убийство и главным подозреваемым будет он сам?

— Да я ж не говорю, что Олейников был нанят убить. Он был нанят помочь. Подсказать. Проследить за ней. Она же его в лицо не знала.

— Я бы с Мишей еще раз поговорил, — вздохнул Ивакин.

— А он тебя боится. Кстати, вот что я еще хотел рассказать… Мои показания о том, что Миша убийствами интересовался, к делу пришили. Вроде бы, все правда, а неприятно мне человека топить. Столько лет вместе проработали. Так что им я не сказал, а тебе скажу, чтобы ты больше не сомневался. Еще до того, как его сестру нашли, этот гаврик мне звонил, спрашивал, есть ли конфискация имущества за убийство. Ну, не дурак ли? Я тогда пошутил: на мать все оформляй. Надо проверить, послушался он моего совета или нет. Ты понимаешь, какой это факт? Человеку было интересно, есть ли конфискация имущества за убийство?

Ивакин прекратил жевать и внимательно посмотрел на Прохорова. Несколько мозаичных кусочков неправильной формы с бестолково разбросанными по краям цветовыми пятнами вдруг ловко повернулись в его голове и ладно скрепились между собой. «Не может быть!» — сказал Ивакин сам себе, но сказал только из боязни сглазить. Он уже видел: края кусочков соединились, как влитые, цветовые пятна обозначили очертания предметов — и пока лишь часть, только часть картины появилась из темноты.

Головоломка начала складываться!

Еще не хватало других частей, еще не подходили друг к другу добытые цветные пятиугольнички, еще много предстояло работы и размышлений — но часть картины была собрана, сложена, и с нее на Ивакина глядел тусклый и страстный глаз ненависти.

Если бы Витю Грибова, молодого человека, приехавшего из Владимира поступать в МГУ, смешного лопоухого сержанта, отслужившего в Афганистане и пострадавшего там весьма своеобразно, — он отморозил правую ногу, — сына слесаря и уборщицы, то есть парня пролетарского происхождения, председателя комитета комсомола той школы, где мать как раз и мыла полы, медалиста, попавшего в Москву в нужное время, с нужной биографией и в той самой фуражке, что надо, если бы его спросили: «Витя! Ты можешь поверить, что через пятнадцать лет у тебя будет практически все, о чем ты мечтаешь, плюс то, чего ты, худосочное дитя брежневской продовольственной программы, даже вообразить не можешь, например, Витя, „мерседес“?» — что бы он ответил? И долго ли ему пришлось бы думать, прежде чем произнести хоть слово?

Не пришлось бы ни секунды! Он ответил бы сразу и по-военному четко: «Верю. Знаю. Так будет». Да разве добился бы он всего без этой веры?

Еще в университете Грибов прочитал у Марка Твена: «Мечтай осторожно, ты можешь это получить» — и сразу же перефразировал: «Ты получишь то, о чем мечтаешь, так что не мелочись в мечтах». И когда соседи по комнате грезили о прописке, о девяти метрах в коммуналке, о загранпоездках или, на худой конец, о жене-москвичке, Виктор отворачивался. Бывал он в таких семьях, видел настороженных мамаш, пуще дочериного целомудрия блюдущих целомудрие квартир, видел и квартиры эти во всяких там Бибиреве да Новогирееве, да хоть в Строгине — во всех этих кислых районах, — и нет, не вдохновляли они его. Другие картины вставали перед глазами и — трудно поверить, наверное, — мечтал он о таком доме, который сейчас имел, о такой квартире, в которую теперь очень редко наведывался, поскольку город сильно раздражал и — хотите верьте, хотите нет, — как раз о «мерседесе».

Нет, Грибов не мелочился в мечтах. Но и деньги никогда не управляли им. Он хотел заниматься любимым делом, он чувствовал в себе бешеную энергию для того, чтобы им заниматься, и он знал, что если будет выкладываться полностью, все придет само. Когда ему мягко предложили сотрудничество некие люди со второго этажа, намекнув при этом на возможную годичную стажировку на Кубе, он согласился, но не из-за Кубы, не из-за этого вшивого года, цена которому — алкоголизм по причине скуки и двести рублей в инвалютных чеках, за которые его однокурсники готовы были удавиться. Он согласился потому, что чувствовал в предложившей сотрудничество организации мощь, неспешность, ориентированность на дальние и по-настоящему государственные цели, умение посмотреть на ситуацию сверху, бесстрастность, нежелание мелочиться — в общем, те качества, которые он очень ценил в мужчинах, но почти никогда не находил.

С тех пор прошло почти пятнадцать лет, изменилось все, но за эти пятнадцать лет Виктор Грибов ни разу не усомнился в том, что та самая организация делает правое дело.

Его сотрудничество с органами было эпизодическим. В Афганистане он был на хорошем счету как парень уравновешенный, не истеричный, его несколько раз просили проконтролировать умонастроения сослуживцев, но не для того чтобы определить, ругает ли кто из них советское правительство (в Афганистане ругали не правительство, а командиров). Тех, кто просил, не интересовал даже гашиш и молодые афганки, отдающиеся за банку сгущенки. Они боялись нервных срывов у вооруженных до зубов парней и заботились только об их предотвращении.