Турдейская Манон Леско - Всеволод Николаевич Петров

просто, как будто от лица живого Михаила Алексеевича, поблагодарил всех, кто пришел его проводить.

На следующий день самые близкие друзья пришли на панихиду в Спасо-Преображенский собор. Церкви пустовали в те годы, и старенький священник, по-видимому, заинтересовался непривычной группой молодых людей, пришедших слушать панихиду.

Он очень истово молился об упокоении души новопреставленного раба Божия Михаила. (Назвать его «боярином Михаилом» мы не решились.)

А прощаясь с нами, священник сказал:

– Живите долго, и живите весело!

– Несколько удивительное пожелание после панихиды, – прошептала мне на ухо О. Н. Гильдебрандт.

Я ответил, что, по-моему, это пожелание вполне христианское, и мне кажется, что сам Михаил Алексеевич был бы им доволен.

Однако я думаю, что Михаил Алексеевич был прав, когда говорил, что ему не подходит умирать ни от каких причин.

И воспоминания о нем не подходит завершать описанием похорон, поминальных речей и заупокойной службы.

Прошло много лет, Кузмина забыли так давно, что уже стали этого стыдиться и начали понемногу вспоминать. Кажется, в 1960 году ко мне обратился главный редактор серии «Библиотека Поэта» В. Н. Орлов. Он составлял антологию «От Бальмонта до Ходасевича», где, естественно, немалое место должны были занять стихи Кузмина.

Орлову хотелось найти неизданные тексты, которые можно было бы включить в антологию. Мы оба вспомнили про стихотворение об американских переселенцах. Но ни Орлов, ни я не знали этих стихов наизусть и не располагали никакой записью. Я сделал попытку разыскать автограф или хотя бы запись стихотворения и обошел всех тех немногих людей, которые знали Кузмина и были еще живы в 1960 году.

Попытка оказалась тщетной. «Переселенцев» не нашлось ни у О. Н. Гильдебрандт, ни у Л. Л. Ракова, ни у О. А. Черемшановой, ни у А. М. Шадрина, ни у Е. К. Лившиц.

Последнюю надежду я возложил на феноменальную память И. А. Лихачева – и не ошибся.

Об удивительной памяти этого человека слагались легенды. Я знал о нем, что в 1937 году, сидя в тюрьме под следствием и, разумеется, не имея в камере ни книг, ни словарей, ни даже карандаша и бумаги, он в уме перевел несколько десятков стихотворений с английского, французского, испанского, португальского и других языков, которыми владел.

Потом, после приговора, он получил свидание с родными. По его просьбе они принесли ему бумагу. И. А. Лихачев записал свои переводы в тетрадь и пропал без вести на 22 года.

В 1958 году он вернулся из ссылки.

Я написал ему письмо.

И. А. Лихачев приехал ко мне и на вопрос, помнит ли он «Переселенцев», ответил:

– Конечно. Я пронес эти стихи сквозь все мои тюрьмы и лагеря.

Он присел к столу как-то боком, взял бумагу и левой рукой записал великолепным почерком без единой помарки довольно длинное стихотворение.

В то же утро я по почте послал стихи В. Н. Орлову с письмом, где рассказал о своих поисках, объяснив, что ни автографа, ни даже копии не удалось отыскать, а стихи уцелели только в памяти И. А. Лихачева. Но порукой точности текста служит его художественное совершенство.

Ночью меня разбудил телефонный звонок. В. Н. Орлов извинился, что звонит в столь позднее время. Он только что вернулся домой, нашел мое письмо – и так полон стихами Кузмина, что испытывает непреодолимую потребность поговорить о них.

С тех пор прошло еще десять лет. Антология «От Бальмонта до Ходасевича» поныне осталась неопубликованной. Поэтому я привожу стихи здесь:

Переселенцы

Чужое солнце за чужим болотом

Неистово садится на насест,

А завтра вновь самодержавно встанет,

Не наказуя, не благоволя.

Как старомодно ваше платье, Молли!

Как опустился ваш веселый Дик,

Что так забавно говорил о боксе,

Пока вы ехали на пакетботе!

Скорей в барак! дыханье малярии

С сиреневыми сумерками входит

В законопаченные плохо щели,

Коптит экономическая лампа,

И бабушкина библия раскрыта…

Как ваши руки, Молли, погрубели,

Как выветрилась ваша красота!

А ждете вы четвертого ребенка…

Те трое – рахитичны, малокровны,

Обречены костями осушать

К житью неприспособленную местность.

О Боже, Боже, Боже, Боже, Боже!

Зачем нам просыпаться, если завтра

Увидим те же кочки и дорогу,

Где палка с надписью «Проспект побед»,

Лавчонку и кабак на перекрестке

Да отгороженную лужу «Капитолий»?

А дети вырастут, как свинопасы:

Разучатся читать, писать, молиться,

Скупую землю станут ковырять

Да приговаривать, что время – деньги,

Бессмысленно толпиться в Пантеоне,

Тесовый мрамор жвачкой заплевав,

Выдумывать машинки для сапог,

Плодить детей и тупо умирать,

Почти не сознавая скучной славы

Обманчивого слова «пионеры»!..

Проспите лучше, Молли, до полудня.

Быть может, вам приснится берег Темзы

И хмелем увитой родимый дом…[34]

Мне кажется, что эти стихи о крушении культуры, написанные пятьдесят лет назад, вполне современно звучат и теперь. В них есть пророческая тревога о судьбах двадцатого столетия.

Пройдет еще пятьдесят, и сто, и двести лет, а эти стихи будут живы, как бы ни изменялись конкретные проблемы и формы жизни, потому что духовный смысл метафоры обладает способностью расти, вбирая в себя опыт новых поколений, становится все более широким и гибким, обретает с годами неизмеримую глубину – если только сама метафора охватывает и обобщает борьбу вечных метафизических сил, управляющих миром.

Ленинград,

май-июль 1970 г.

Воспоминания о Хармсе[35]

Ранней весной 1933 года я ехал на площадке ночного трамвая, возвращаясь от друзей и провожая знакомую даму. В пору моей юности одинокие трамваи бродили по городу до утра. На углу Бассейной и Литейного, где закругляются рельсы, трамвай замедлил ход, и на площадку вскочил высокий молодой человек необычного вида. Он был в котелке, каких тогда решительно никто не носил, и показался мне элегантным на иностранный лад, несмотря на довольно поношенное и потрепанное пальто.

Моя спутница приветливо улыбнулась ему. Он снял котелок и с несколько аффектированной учтивостью поцеловал ее руку. Время было хамоватое, и мало кто целовал тогда руки дамам, особенно в трамвае. Мы с молодым человеком обменялись сдержанными полупоклонами, и он прошел в вагон.

– Кто это? – спросил я свою спутницу.

– Поэт Даниил Хармс.

Я надолго почти забыл эту встречу. Слегка запомнился только непривычный котелок, запомнилась иностранная фамилия, вполне подходившая к европеизированной, не то английской, не то скандинавской внешности