Изгнание из рая - Елена Благова

Сказала – и остро, пронзительно сверкнула глазами из-под маски на Митю.

Он смотрел, смотрел. А что ему еще оставалось делать! Говорить с дамами он не умел. В голову с похмелья не лезло ничего, кроме затертого банала – «вы прелестны, как никто», «мы с вами где-то встречались». Легкий холодок страха нежной кисточкой мазнул ему по спине, по хребту. Какая тщательная маскировка, при всем при том, что красоту Инги невозможно было скрыть, разве что под противогазом. Волосы, судя по всему, густые и длинные, были забраны в пучок и убраны, закутаны в цветной атласный пестрый платок, закрученный и завязанный сзади бантом; одна вьющаяся прядь, отливающая в рыжину, выбивалась из-под платка, скользила, как темный ручей, вдоль шеи. Маска, сшитая из темно-зеленого мягкого бархата, прикрывала половину лица Инги, и яркие алые, не знакомые с помадой губы под маской смеялись. Смеялись и глаза в прорези маски. Митя, всмотревшись, ахнул. Ярко-зеленые, переливающиеся влагой, обольщеньем, сияющим торжеством, две крыжовничины, две зеленых виноградины. Мало ли у кого бываю зеленые глаза, Митя. На свете очень много красивых девушек с зелеными глазами. Это ничего не значит.

Почему она в маске, Митя?! Почему она в маске?!

Застольная беседа. Для кого-то это легкий жанр. Митька, осваивай. Тебе не раз еще придется… Он, улыбаясь, протягивая зеленоглазке вазочку с мороженым, как бы случайно наступил под столом ногой ей на ногу. Старинный запрещенный прием. Бабы всегда его хорошо понимают. Инга выдернула ногу из-под его настойчивой ноги. Ее алые губы раздвинулись в улыбке шире. Она была невозмутима. Она незначаще болтала, она искусно притворялась ничего-не-понимающей, приятно-проводящей-время-спасибо-уже-поздно. Пора идти. Региночка, нам пора!.. Мамочки нас по головкам не погладят. У девочек есть строгие мамочки?.. О да, есть! И они за нами следят!.. А у этих мамочек… случайно не усики над губкой растут?..

Лора видела, как томится и изнемогает Митя. Инга, стервоза, милым смешливым политесным равнодушьем довела его до белого каленья. То не глядела на него, попивая кофе и болтая о женских пустяках с ней и с кошечкой Региной, и он сводил дергающиеся брови, то, будто невзначай, касалась рукой его руки: подайте мне, Митя, вазочку с изюмом!.. люблю грызть изюм… – и он млел от незаслуженной награды. Э, Сынок, да и у тебя давно женщины нет. Разве только Пашкины проститутки… в их массажных притонах, в их замусоленных записных книжках: девочка по вызову…

– Митя, – сказала Инга, осторожно наклоняясь к нему, как если б он был стеклянный, и бережно беря его за руку, за пальцы, – Митенька, я так рада, что познакомилась с вами. Давайте дружить. – В ее устах это прозвучало как: «Я хочу тебя как можно скорее». – Я чувствую, что мы с вами родные души. – А это прозвенело в пахнущем кофе воздухе похоже на: «Но я не дам тебе так сразу». – Митенька, а вы и правда художник?..

Последний вопрос звучал ответом. Зеленым взглядом из-под бархатной маски она выговорила ему ясно: «Я и так это знаю».

– Ну да, балуюсь иногда, – засмущался Митя. Тут же нагло вскинул голову. – Неужели по прическе не видно? У меня длинные волосы, как у Рафаэля. И я, как Рафаэль, умру от горячки.

– Моцарт тоже умер от горячки, и его похоронили в могиле для бедняков, – сказала Инга весело и пригубила кофе. – Его зашили в мешок, посыпали известью и кинули в общую могилу. Я была в Вене и пыталась найти его могилу. Бесполезно.

Лора, насмешливо блестя серо-синими глазами, закурила. Дым обволок ее призрачной живой сединой.

– Могилу… Зачем живому, живущему искать могилу?.. Думать о мертвецах?.. Мертвецы – это мертвецы, а мы – это мы! Две разных цивилизации! И не надо о них!..

– Даже молиться?.. – вздернула пухлыми плечиками Регина. Выставила из-под ультракороткой юбчонки маленькую аппетитную ножку в ажурном черном чулке. У тех, в сауне, проституток тоже было черное белье и черные ажурные чулки, вспомнил Митя.

– Ишь ты, умоленная!.. – пыхнула ей дымом в лицо Лора. – Сначала в ресторанах покутишь, а потом в церковь бежишь молиться?!.. Не согрешишь – не покаешься, так, что ли?..

Они с Лорой затеяли странный, для эдаких циничных дам полусвета, как они, в двенадцатом часу ночи, замысловатый богословский спор, переместились на диван; Регина разлеглась на мягком диване, как настоящая кошка, замурлыкала. Какие натасканные во всех областях духа эти роскошные столичные ресторанные оторвы. Веровать, верить, во что верить, зачем верить… Митя, не отрывая глаз от Инги, встал из-за стола. Она встала тоже. Они стояли друг против друга, и он чувствовал дикий жар, исходивший от ее грудей под платьем, от ее тела, от ее расставленных под юбкой ног; она закинула руку за голову, и он захмелел от запаха ее пота, что прошиб, перекрыл все импортные парфюмы, впитанные ее нежной бархатистой розовой кожей. Мадам Канда была смуглая… Эта – белокурая, может, светлая шатенка, он не видит ее волос, коса надежно упрятана… О, она не красит губы – когда они будут прощаться, уславливаясь о встрече, он поцелует ее… Поцелуй за пятьсот баксов – как это романтично, черт возьми!..

– Черт непременно тебя возьмет, Митя, ты уж не беспокойся.

Кто это сказал?.. Она?.. Вошедший Эмиль?.. Подшутивший над ним Пашка, вышедший из-за гардины?.. Они с Ингой стояли в прихожей одни. Никого не было.

– Снимите маску, – сказал он глухо и приблизился к ней.

А может, он сдернет с нее маску, а там… лицо дурочки Хендрикье. И в волосах, под платком, – жареная камбала. Или она снимет медленно маску сама, а под ней – страшный, адский лик, один из тех, что приходил в пустыне к святому Антонию и пугал его. Он не святой Антоний. Он никогда не будет живописать ужасы. Он будет писать лишь красоту. Он любит красоту. Красоту, богатство, покой, довольство, наслажденье. А игра? Что ж, поиграть надо, это полезно для здоровья. Иначе можно закиснуть. А он не кислое молоко. Он еще молодой и сильный зверь. Он еще невыносимо хочет эту красивую девушку под маской. И он заплатит и Лоре, и ей, и самому Господу Богу за то, чтобы…

– Я не сниму маску, – улыбнулась она. Зубы влажно, соблазнительно блеснули. Розовый кончик языка показался между ними. – Я не собираюсь этого делать по вашему приказу. Я сделаю это, когда будет надо.

– Тогда расстегните платье, – сказал он так же тихо и хрипло и сделал еще шаг к ней. – Я хочу поцеловать вашу грудь.

Она, все так же улыбаясь, расстегнула один крючок, другой. На ней не было ни лифчика, ни комбинации. Груди, наливные, как яблоки, с торчащими, пылко воздетыми сосками вырвались наружу. Темные соски глядели, как глаза. Митя наклонил лицо. В глазах у него темнело, ноздри ловили пряный, пустынно-жаркий запах умащенной кожи. Когда он коснулся губами ее груди, она негромко засмеялась. Мадам Канда стонала, когда он только касался ее, а эта – смеется. Но Боже, какой волнующий, какой пряный и терпкий смех. Это смех Астарты. Это смех Женщины, что от века, от сотворенья мира жила на земле. Он нашел губами ее сосок, вобрал в рот, втянул, стал ласкать языком, нежно покусывать. Его ладонь легла на ее вспотевшую под тонкой тафтовой тканью спину.