Когда зацветет сакура… - Алексей Воронков

В ответ со всех сторон в него летели пули. Он спрятался за толстую старую сосну. Вот пуля срезала ветку, и она упала ему на голову.

– Ну как хотите! – снова крикнул он. И тут же: – Товарищи, вперед! За Родину!..

– За Родину! – неслось со всех сторон. – За Сталина!

Вот так же они когда-то кричали под Сталинградом… Под Курском… На Днепре… И когда Кенигсберг брали – тоже кричали… И потом кричали… Всегда кричали! Потому что главнее этих слов ничего на свете не было. Потому что только эти слова связывали их в единый узел, делали их сильными и лишали страха.

– Ура-а-а!

– Сдавайся, Круминь! – продвинувшись вперед и снова встав за дерево, кричал капитан. – Пощади своих людей! У них ведь семьи есть!.. Отцы, матери, дети!..

– Пошел к черту! – летело в ответ. И снова пули. Они свистели совсем рядом, впивались в деревья, срезали ветки, отчего сверху на Алексея беспрерывно сыпалось хвойное крошево.

Бандиты пытались прорваться сквозь кольцо окружения, но им не дали. По ним стреляли со всех сторон. Огонь был таким плотным, что нельзя было поднять голову. Те же, кто пытался бежать, падали, изрешеченные пулями.

– Сдавайтесь!.. Вам все равно не выбраться!

Наконец стрельба потихоньку начала стихать, и из-за деревьев стали показываться бородатые угрюмые люди с поднятыми руками. Лица их были худыми и изможденными. А в глазах – страх, отчаяние, боль… Все, проиграли. Теперь мы в ваших руках – делайте с нами, что хотите.

Их тогда привезли на базу под Ригу. Сутки они сидели под дождем, прежде чем начались допросы.

На первом же допросе Жора застрелил какого-то молодого латыша, который с криком «Ненавижу!» плюнул ему в лицо.

– Ты что наделал! – возмутилось начальство.

– Так ведь он мне в рожу, сука такой, плюнул, – сказал Бортник, а ему:

– Чекист должен уметь сдерживать себя. Что получится, если мы их всех перестреляем?

– Да туда им и дорога! – огрызнулся Бортник.

Наказывать его не стали, лишь сделали выговор, предупредив, чтобы он забыл про самосуд.

– Ну дела!.. – жаловался он Алексею. – Скоро нас в институток превратят. Этого нельзя, того нельзя, а что можно?

– По закону надо жить, Гоша, вот что, – сказал ему Алексей.

Тот усмехнулся:

– Закон у нас один должен быть – смерть всем, кто против советской власти!

«А может, он прав? – подумал Алексей. – Может, именно такими и должны быть чекисты? Что сказал Ленин? Революция должна уметь защищаться! Вот Бортник и защищает ее. Ведь революция, по сути, еще не закончилась, коль стране со всех сторон угрожает враг…

А что же он, Алексей?.. Нет, он тоже по мере своих сил боролся с врагами. Только Бортник его считал мягкотелым. Дескать, ты слишком сентиментален для чекиста. Но ты же не баба! Мужик должен быть воином, жестоким, беспощадным. Иначе ему не выжить в этом мире. Добро, мол, бывает только в книжках, в жизни же все не так. Здесь люди живут по жестоким законам. И это хорошо. Все это помогает природе делать искусственный отбор, дабы на земле оставались только сильные духом и телом люди».

Жакова коробило от таких слов, однако он старался не спорить с другом – что спорить с тем, кто уже все давно решил для себя? – только после таких разговоров он долго потом не мог успокоиться, пытаясь понять, что толкало Гошу быть беспощадным к себе и к людям. А то, что он и к себе был беспощаден, – так это факт. Ведь ненависть разрушает личность, а Гоша, несмотря на свой веселый характер, умел люто ненавидеть все, что, на его взгляд, мешало революции. Но не обманывал ли он тем самым себя? Не обманывал ли окружающих его людей?.. Жаков кое-что успел повидать в этой жизни и знал, что порой больше всех кричат о своей преданности революции те, кто на самом деле ненавидит ее. Жора, видно, уже забыл, но он-то помнил, что тот ему однажды рассказал по пьяной лавочке.

…Тимофей и Матрена Бортники не работали только в православные праздники – в такие дни они шли в церковь. Справный дом этих зажиточных людей, которых в селе беднота за глаза называла «проклятыми кулаками», был крыт черепицей, рядом два турлучных сарая с пристройкой, в хозяйстве – две рабочие лошади, жеребенок, свиноматка, тачка, косилка, сеялка-скоропашка, плуг, конные грабли, веялка, две телеги, бричка, пресс для давки семечек… Жили и кормились с земли. В чужой огород не заглядывали, но и в свой не давали нос совать. А когда в начале тридцатых стали создаваться колхозы, их вдруг признали кулаками.

Гоша до сей поры помнит тот суровый январский вечер тридцать первого года. Они тогда всей своей большой семьей сидели за столом и ужинали, когда раздался громкий стук в дверь. В дом ворвались вооруженные люди, скомандовали: на сборы – пять минут, стариков не брать, пусть здесь подыхают.

– Никто горя не вкусит, пока своя вошь не укусит, – вздохнув, произнес Гошин отец. Он тогда смысла его слов не понял – понял это уже позже, когда подрос. «В самом деле, – думал он, – ничего нет страшнее, чем получать в зубы от своих же. При этом было бы хоть за что…»

Несколько суток семья тряслась в товарняке – Матрена с Тимофеем и их семеро детей, из которых старшей Марии было двадцать, а младшему Мишке только пять лет. Привезли их на Урал и отправили на лесозаготовки. Тимофей работал конюхом, Матрена же больше была по дому. Жили впроголодь. Лес, в лесу барак, набитый вшами и людьми. Постоянно хотелось жрать. Сразу пришли на память бабушкины блины да сало, которое лучше Гошкиного отца Тимофея никто в селе не солил. Он ведь не просто любой кусок для этого дела выбирал – искал с тонкой мягкой корочкой да чтобы нерыхлое было. Обычно брал грудинку, при этом чтобы обязательно была с прослойкой, ну а для корейки – только спинную часть. Так и выросла детвора на сале, которое Жора до сей поры любит больше жизни. Память детства – это одно, но еще была голодная память, которой он и сейчас живет.

А здесь, в холодном уральском краю, о сале нужно было забыть навсегда. Ели что Бог послал. Чаще всего суп из клюквы, которую Жора Бортник с той поры возненавидел. Казалось бы, спасибо должен сказать, что не дала помереть, что от цинги спасла и голодомора, а он вишь как…

Старшие Мария, Иван и Георгий работали на лесозаготовках. Если дневную норму не выполняли, им урезали пайку. Скоро Машка вышла замуж за такого же доходягу, как и сама, – семью его выслали на Урал из-под Новгорода Великого. Жили без регистрации, потому как никто в тайге браки не оформлял.

– Если мы тут останемся, все передохнем, – однажды заявил Тимофей. – Надо что-то решать.

В одну из ночей апреля тридцать второго года они втихаря снялись с места и на нанятой ими подводе отправились за тридцать верст на станцию. Там, в небольшом городишке Краснотурьинске, они сели на поезд и умчались к себе на Украину. Домой на Полтавщину возвращаться не стали – боялись, что их арестуют и, если не расстреляют, то отправят назад. Осели под Киевом. У Тимофея кое-какие деньжонки оставались, и ему удалось за взятку выправить свои документы. Человеком он был грамотным – сразу пошел по денежной части, и Гошке таким вот образом школу удалось окончить. Сначала они постоянно боялись каждого стука в дверь, но, когда Жора начал работать в органах, тут все страхи и улетучились. И только вопрос остался у каждого в душе: дескать, неужто это справедливо, чтобы наказывать человека только за то, что он любит и умеет работать на земле? Да в какие веки такое было? Но этот вопрос никто из Бортников никогда и никому не задавал. Ушли в себя, затаились – и выживали…