Царь Грозный - Наталья Павлищева

– А если облечен Божьей властью, так и отвечать перед Господом за все происходящее на ней должен. Моя воля самая первая, моя власть самая сильная – значит, и спрос с меня первый. Вот в чем меня Сильвестр укорял-то! Тот, кто Русь Божьей волей держит, не может глупостями развлекаться, не должен шутовством заниматься…

Царь встал, в волнении прошелся по горнице, остановился перед окном, долго глядел вдаль, ноздри его возбужденно расширились, глаза горели. Анастасия смотрела на Ивана влюбленными глазами, таким он нравился еще больше.

– Изменюсь! С сегодняшнего дня изменюсь! Поможешь ли?

Царица закивала, мало понимая, о чем он говорит. Но помочь готова всегда, чем только сможет, все готова отдать любимому человеку!

Но в одночасье измениться нельзя, немало еще прошло времени, много бесед состоялось между молодым царем и священником Сильвестром. Не меньше с митрополитом Макарием.

Сильвестр учил и учил повседневному житью, учил, как быть человеку в семье и в быту, что помогло Ивану прекратить бесшабашные загулы и дикие забавы с людьми. Этому немало способствовала и Анастасия, рядом с ласковой и мягкой женой царь и сам становился мягче и разумней.

А вот митрополит учил другому: царская власть дана Богом, значит, священна. Учил, что теперь он хранитель веры и благочестия для всей Руси! Именно благодаря этим беседам Иван почувствовал на себе Божью всевышнюю благодать. Захотелось стать ревностнейшим рабом Божьим. Потому и склонился смиренно в каждодневной жизни под пастырскую руку Сильвестра.

Макарий не мог нарадоваться на своего ученика. Сильвестр тоже. Но Ивану оказалось мало простого послушания, он все больше склонялся к мысли о настоящем покаянии. Сильвестр не мог понять: к чему это? Достаточно каяться в храме, достаточно просить прощения у Господа перед лицом митрополита… Сильвестр проглядел готовность молодого царя к всенародному покаянию. Зато это увидел митрополит, понял и одобрил:

– Попроси прощения у людей. И свою душу облегчишь, и люди в тебя поверят.

Иван усомнился: а ну как слабину почувствуют, решат, что такого можно и наказать? Чувствуя себя ставленником Божьим, он уже не принимал человеческого укора. К сожалению, Макарий не узрел вот эту гордыню, заметил только страх перед осуждением, посоветовал:

– Повинную голову меч не сечет. А наказание?.. Божьего бойся, не людского…

Знать бы митрополиту, чем обернется вот эта уверенность царя в том, что людскому осуждению не доступен, что все творит по воле Божьей! Но Макарий до самых страшных времен не дожил, а тогда самым важным было именно всенародное покаяния Ивана.

Морозным утром вскинулась Москва – гудел набатный колокол. Горожане выскакивали во дворы, крутили головами, пытаясь понять, где горит, потом соображали: нет, не о пожаре вещает колокол, на площадь зовет. Бежали люди, спрашивали друг дружку, что случилось. Не иначе как татары под Москвой! Или крымский хан войной пошел. Иные возражали, мол, Литва напролом, видать, лезет!

Над Кремлем, вспугнутые колокольным звоном, кружили стаи ворон, садились и снова взлетали. Но для Москвы картина привычная, вороны живут рядом с людьми извека, первыми от опасности вверх взмывают, но первыми и успокаиваются. Вот встанет народ на площади, чуть притихнет, и птицы вернутся на деревья, будут с любопытством оглядывать сверху людское море, не понимая, чего ради их побеспокоили.

А на площади на Лобном месте сооружен большой помост, стрельцы с бердышами навскидку стоят. Чудно, выходит, сам государь москвичей повелел собрать? К чему? Галдел народ, судя и рядя. Шустрые мальчишки лезли вперед, кто не смог, забирались повыше на деревья и заборы, чтобы все увидеть, все разглядеть, чтобы было о чем рассказать потом любопытным. Калачница решила, что, пока народ стоит, может и перекусить ее товаром, принялась выкрикивать, нахваливать свои изделия. Бойкую бабу обступили, к румяным калачам потянулись руки, в плошку посыпались денежки. Тут бы и сбитенщикам постараться, немалый доход был бы, да не успели. Только та шустрая бабенка и заработала на калачах.

Просто на помост начали подниматься и вставать чуть в стороне бояре родовитые. Толпа принялась обсуждать, у кого из них рожа толще да наряд богаче. И то, бороды окладистые поверх бархатных шуб, подбитых соболем, ровно лежали, шапки высокие, сапоги с загнутыми носами. Только по всему видно, что и бояре не ведают, к чему званы. Так же, как остальные горожане, меж собой переговариваются, переспрашивают.

На другой стороне уже стояли священники, пока не было видно только митрополита Макария. И эти ничего не знают, тихонько перешептываются, оглядываются.

Народ постепенно присмирел, что-то будет? Даже мальчишки замолкли, только видно, как в морозном воздухе вырывается пар от дыхания множества людей. Озябшие люди переступали ногами, похлопывали себя руками по бокам, но всегдашних в таких случаях шуточек не слышно, почуял народ необычность происходящего…

Когда на Лобное место вышел молодой царь в полном облачении, народ присмирел окончательно. Хорош царь, стройный красавец, рослый… А Иван вдруг… снял с головы свой державный венец и поклонился в пояс стоявшей московской толпе. Площадь ахнула!

Такого Москва еще не видела! Да что там Москва, вся Русь такого не видывала!

– Прости меня, народ христианский!

В морозном воздухе единым порывом вырвался многоголосый вопль. Государь прощения просит?! И у кого?! Не у святителей, не у бояр, кичащихся своим родством высоким, а у народа, что на площади собрался?! Матерь Божья, царица Небесная! Неужто услышал Господь молитвы людские? Неужто даровал Руси государя, способного к прилюдному покаянию?!

А Иван продолжал каяться, перечисляя грехи, какие свершал то ли по малолетству неразумному, то ли по недоумию уже сознательному. Винился в гибели людей, в мучениях, какие от него претерпели, в непочтении… А еще выговаривал боярам, которые вокруг были, за их прегрешения, за их засилье, за ущемление его воли. Обещал, что отныне по-другому жить будет Русь, что ни одна слезинка невинного не пропадет, прекратятся в городах и весях суды неправые, произвол и бесчинства.

Опустили головы бояре, не решаясь поднять глаза на государя. Опустил их и люд московский, точно тоже был повинен в вине боярской или в том, что воли молодому царю не было. Тихо стало на площади, только пар вырывался изо ртов. Молчали, пока Иван не возгласил:

– Отныне только моя воля будет – воля Господом поставленного над вами царя и самодержца!

Плакал царь слезами чистыми, не скрывал своих слез. Рыдала толпа, единая в своем порыве:

– Слава государю!

– Правь нами справедливо!

Долго плакала Москва во главе со своим государем. Хорошие то были слезы, очищали они души, как всегда очищает чистосердечное покаяние.

В стороне вместе со всеми рыдала царица. Слезы текли по лицам Сильвестра и нового советчика царя Алексея Адашева. Никто не стыдился этих слез, никто не утирал их.