Зов из бездны - Михаил Ахманов

– Почему в Тире? — спросил я. — Почему князь так сказал, а ты повторяешь?

– Потому, что в Тире больше кораблей и торговля богаче, а князю это не нравится. Завидует он и желает, чтобы не про него худая слава шла, а про Тир. — Феспий задумчиво уставился на свиней и псов. — Мог бы, так утопил бы этот Тир в свином дерьме! А заодно Библ, Сидон и Арад… Тогда возвысился бы Дор, торговал бы с Танисом и с купцами из северных земель, что называют у вас Сати. Другой был бы дворец у этого бурдюка с вином и другой город!

Феспий смолк и плюнул на кучу помоев, будто весь Дор оплевал, ничтожный и грязный.

Мы зашагали к воротам, выбрались из города и вскоре были у причалов. Наше судно охраняли пятеро гребцов под командой Элисара. Мангабат расположился в харчевне, в тени крытого пальмовым листом сарая, ел лепешку с жареной рыбой и запивал пивом. Брюхо дремал под кормовым настилом, обхватив обеими руками корзину с кедровым ящичком. Элисар и его гребцы метали кости; ничего ценного у них не было, а потому проигравшему отвешивали пару оплеух.

– Созывай людей, поднимай парус, плывем в Тир, — сказал я Мангабату. — Князь не нашел вора, зато Амон по-прежнему с нами во всей своей силе и могуществе. Значит, путь наш будет благополучен.

Хоть молвил я такие слова, но сам не был уверен в обещанном благополучии.

Недолго плыть до Тира, когда помогают течение, парус и весла, и были мы там к вечеру этого дня. Но не могу сказать, что нам сопутствовала удача. Скорее, наоборот: двое гребцов, поевших в Доре тухлой рыбы, маялись животами, пьяный корабельщик свалился в море и исчез в волнах, налетели какие-то морские птицы и обгадили палубу и мешки с зерном и финиками. Вдобавок Миркан, правивший кораблем, взял слишком близко к берегу, и мы едва не налетели на подводную скалу, отделавшись сломанными веслами. Должно быть, в брюхе у Миркана весело плескалось пиво, и забыл он, что здешние воды коварны и хватает в них мелких островков и невидимых глазу камней и отмелей под волнами.

Мангабат ругался и проклинал сидевших на веслах вшивых ублюдков и краснозадых обезьян, а я не знал, что думать. Возможно, наши корабельщики слишком обленились в Доре, слишком много выпили пива и дрянного вина, но вдруг все эти несчастья — божье знамение? Знак того, что разгневанный Амон покинул нас, отдав на волю ветра, волн и коварства людей? Что бог уже не ведет нас к цели, что он отвернулся от меня и моих спутников? Похоже на то! Один погибший, двое недужных, сломанные весла, а вместо сокола-Гора — стая мерзких птиц… Только шердан еще не хватает!

Но Амон нас пожалел или просто отвел свой гневный взор, так что разбойников мы не встретили и на вечерней заре вошли в Южную гавань Тира, называемую также Египетской.

Раньше, чем я успел разглядеть город, ладья Амона-Ра покинула небо, исчезнув в морских волнах на западе. Только высокие зубчатые стены с башнями встали предо мной в последних солнечных лучах, только эти стены и множество кораблей, одни — у каменных пирсов, другие — на водах гавани, третьи — у ограждавших ее дамб. Но и этого хватило, чтобы понять: Тир — не убогий город князя Бедера. Впрочем, и не Фивы; храм, в котором я служу, не меньше Тира с его гаванями.

Мы заночевали на корабле, а утром обнаружилось, что трое гребцов, родом тиряне, исчезли. Мангабат помрачнел и, когда мы ступили на каменные плиты пристани, отозвал меня подальше от судна. Затем, упершись взглядом в землю, молвил:

– Люди боятся, Ун-Амун. Еще в Доре эти обезьяны поговаривали, что бог Египта может мстить за кражу и совершенное нечестие. Теперь они в этом уверены: Адгарбал поскользнулся и пошел ко дну, Софер и Асур недужны, три весла сломаны, и Миркан чуть не разбил корабль. Да еще эти птицы… — Кормчий поскреб в бороде. — Плохое знамение, очень плохое! Боюсь, этот жабий помет разбежится… Кто тогда будет грести и натягивать парус?

– Чего ты хочешь? — спросил я, заметив, что мореходы не пошли в город, а столпились у судна. Похоже, они ждали, чем кончится наш разговор.

– Ну… я думаю… думаю… — Мангабат спрятал глаза за тяжелыми веками. — Если один бог гневен, надо бить поклоны другому. Тут, в Тире, святилище Мелькарта… Мы могли бы помолиться в нем, принести жертву, просить о заступничестве…

Я покачал головой:

– Ты не понимаешь, Мангабат. Этот Мелькарт перед Амоном, как трава перед быком, как пыль перед ветром. Если Амон гневен, другие боги не защитят.

– Тогда отведи гнев бога жертвами и молитвами! — воскликнул кормчий, вцепившись в бороду. — Кто это может сделать, кроме тебя, Ун-Амун? Ты служил в его храме в Фивах, и ты знаешь, как…

– Сколько стоит песок пустыни? — прервал я его. — Такова цена моим молитвам! Бог меня не слышит! — Дыхание мое пресеклось, но, собрав все силы, я продолжил: — Не на вас гневается Амон, а на меня. Конечно, непотребство свершил Харух, но я недосмотрел, и в том моя вина. Я ухожу, Мангабат. Я, мой раб и Феспий поплывем в Библ на другом корабле, дабы не навлекать на вас кару Амона.

Кормчий вздохнул с облегчением. Вероятно, мое решение казалось Мангабату благородным, ведь я не говорил ему про совет Бедера. Он потоптался на месте, затем произнес:

– Ты добр, Ун-Амун, и я желаю, чтобы бог вернул тебе милость. По другую сторону города есть гавань, называемая Северной, и в Библ лучше плыть оттуда. Я прикажу двум бездельникам, чтобы перенесли твои вещи.

Так я покинул Мангабата и его корабль. Гребцы взвалили на спины сложенный шатер и мешок с моим имуществом, Брюхо взял небольшой запас еды, Феспий — свое оружие и доспехи, а я — корзину с домом бога. Пробравшись сквозь толпу мореходов и торговцев, мы миновали площадь у гавани и вошли в городские ворота.

За зубчатой стеной с башнями тянулась улица, ведущая на север, не очень длинная — может быть, в тысячу локтей. Но улица эта была в Тире главной, так как соединяла две гавани, и стояли вдоль нее дома богатых и знатных мужей, и храм Мелькарта, и другие храмы, и дворец правителя, и лучшие лавки, и мастерские самых искусных ремесленников. Но какой тесной и узкой выглядела эта улица! Два груженых осла еще могли разойтись, а вот повозкам не проехать. Улочка была забита людьми, и в первые мгновения мне показалось, что все они кричат: вопили, зазывая в свои лавки, торговцы, орали водоносы и разносчики сладостей, визжали мальчишки, хрипло каркали городские стражи, помахивая дубинками, покупающие и продающие торговались во весь голос, и к этому, конечно, добавлялся топот, звон металла и рев ослов. А кроме того, масса запахов еды и пота, навоза и мочи, пыли и свежевыделанных кож. Эта вонь почти заглушала ароматы моря, хотя улочка продувалась ветром из конца в конец.

От главной улицы отходили проходы поменьше, такие тесные, что, раскинув руки, можно было коснуться стен домов. Кое-где виднелись щели — в них я мог бы протиснуться разве что боком, сняв со спины корзину. Дома в этом человеческом муравейнике строили, как в Та-Кем, из камня и кирпича, но мне они казались удивительными, очень узкими и высокими, в три, четыре и пять ярусов. Маленькие квадратные окна — только на верхних этажах, и там же — небольшие галереи, подпираемые колоннами в форме пальм. Внизу — довольно широкие проемы, входы в лавки и мастерские, в харчевни и веселые дома, торгующие женщинами, в каморки, где сидели писцы, лекари и менялы, звеневшие серебряными слитками. Нигде ни дерева, ни цветка, ни водоема, зато повсюду шум и гам и столько людей, что руку между ними не просунешь. Мужчины приземисты, смуглы и бородаты, женщины закутаны в шерсть и полотно, и все орут и пахнут… В царстве Осириса, там, где карают за грехи, страшнее быть не может!