Дорогостоящая публика - Джойс Кэрол Оутс

На следующий день в дверь Надиной комнаты был врезан дорогой медный замок, а Отец учинил мне нечто вроде беседы мужчины с мужчиной. Беседа носила дружеский характер, но при этом он прятал глаза; уж лучше бы он сорвался на ругань.

— Нам с тобой надо держаться вместе, — сказал Отец.

Мы почему-то до сих пор не ужинали, хотя было уже поздно, половина восьмого. Отец продолжал, похлопывая меня по спине:

— Будем с тобой жить и слоняться, как два холостяка, ничего друг от дружки не скрывая. Никаких секретов, идет? Давай уговоримся, что в нашем доме больше никто не будет властвовать, хорошо?

Он говорил со мной вполне мирно, однако я чувствовал, что он никак не может совладать со своими дрожащими пальцами.

— Ты хочешь, чтоб она умерла? — спросил я.

— Что ты сказал, Дики? Что?

— Ты хочешь, чтобы она умерла?

Отец выпучился на меня.

— Это что еще за разговор, парень? Послушай, ты это брось! Все! И забудь об этом! Ты ничего не говорил, а я ничего не слышал. Что за идиотские, гадкие мысли! — Он затряс своей огромной головой. — Слушай, брось ты это! В общем, выкинь все это из головы. И забудем.

— Я только хотел сказать…

— Все! Хватит! — он, зажмурившись, тряхнул головой. — Это все ненормальное, нездоровое влияние школы Джонса Бегемота. Пойдешь в обычную школу, познакомишься с нормальными, здоровыми ребятами, будешь с ними играть в футбол и в другие ребячьи игры. Договорились? Я на тебя надеюсь. Все-таки, по-моему, что ни делается, все к лучшему. По-моему, именно так, если спустя время оглянуться назад. Верно, парень?

Отцу понадобилось на несколько дней слетать в Нью-Йорк, и я все свободное время — свободное! — проводил в библиотеке в поисках книг Нады. Теперь-то я знаю, что свободного времени не имеет никто, это слишком дорогое удовольствие. Но тогда я этого не знал; меня пьянило ощущение «свободы» — освобожденности не только от Отца, но и от Нады, потому что, погрузившись в чтение ее рассказов, я был свободен от нее лично. От нее как от матери. Я мог сидеть в уютных, навевающих сон кожаных креслах, расставленных в библиотеке вокруг камина, и читать рассказы этой странной утонченной женщины, не вспоминая при этом, что я — нежеланный плод ее чрева. Вокруг цокали высокими каблучками дорогих туфель фернвудские дамы, каждая оставляла за собой еле уловимый аромат духов. Как бы громко ни стучали их каблуки, обладательницы их принадлежали для меня к нереальному миру. Время от времени две дамы останавливались и щебетали, причем довольно громко, и мне казалось, что ароматы их духов сливаются, накладываясь один на другой. Все они, эти женщины, были прекрасны. Сколь должны быть миниатюрны жизнь и смерть, притаившиеся внутри их. Сами знаете, большинство этих дам были весьма изящны. Где-нибудь в иных местах можно встретить женщин с тучными, дряблыми телами, с жирными, подрагивающими предплечьями, но женщины Фернвуда имеют здоровый вид, — обладают ямайским или бермудским загаром, они всегда стройны и подтянуты, а если их руки наверху слегка начнут полнеть, то, можете быть уверены: рукава их платьев непременно скроют этот дефект.

Затмевая всех, появилась Бэбэ Хофстэдтер в дорогом светло-зеленом костюме, с сумочкой из крокодиловой кожи и таких же туфлях. Волосы покрашены в новый цвет. Весь вид у нее такой, словно она только что выпорхнула из рук месье Жанэ, салон которого находится неподалеку. Бэбэ выбрала с полки книжку в яркой обложке под названием «Организация ухода и питания американца среднего возраста». Тут она повернулась и, не успел я заслониться книгой, как она меня заметила.

— Ричард Эверетт! — едва слышно выдохнула она.

Бэбэ меня узнала. С улыбкой сестры милосердия она процокала ко мне. Ароматный шлейф несколько резковатых духов двинулся вслед за ней, меня обволокло его облаком. Бэбэ заговорила со мной. При этом она ни разу не упомянула о Наде, как будто та умерла; ласкающие слова уверенным потоком лились из уст Бэбэ, назывались известные мне, как ей казалось, имена, перепевались сенсационные сообщения, ежедневно встречающиеся на страницах газет: «Ну разве это не позор! Какой стыд!» — и еще немножечко про футбол. Эта добрая, милая дама так старалась быть любезной с таким ничтожным созданием, как я, но конечно же ее любезность ровным счетом ничего не означала. Теперь уж вы поймете сами: в Фернвуде любезны все, все милы, щедры, лучезарны, но это вовсе ничего не означает.

Выяснилось (то был ее основной мотив), что завтра вечером супруг Бэбэ, только что вернувшийся из Японии, собирается свозить Густава и его милейшую кузину на концерт. Может, я захочу поехать с ними? Лицо Бэбэ пылало в филантропическом порыве. Я вежливо ответил: да, конечно, с удовольствием. Уже давно никто такой милости ко мне не проявлял, и меня вдруг затрясло, и я с ужасом почувствовал, что вот-вот расплачусь. Но это прошло. Бэбэ продолжала что-то говорить. Мой взгляд упал на женщину в серебристо-сером пальто позади нее, переходившую от полки «Для обзора и просматривания» к полке «Чтение для отдыха». Увы, плечи у нее были для Фернвуда несколько широковаты, и растянутая сильным мускульным напором ткань на спине лоснилась в свете неоновых ламп. Тут вдруг мне вспомнился серебряный воздушный шар в небе в тот день, когда мы с Надой собрались в зоопарк.

— Что с тобой, Ричард? — услышал я голос Бэбэ Хофстэдтер.

— Нет, ничего… простите.

— А почему у тебя так зубы стучат?

— Не знаю… наверное, простудился, — сбивчиво выпалил я.

Челюсти клацнули разок и застыли. Больше ни за что не позволю им распускаться и стучать.

Всю дорогу из библиотеки домой я шел пешком. Было холодновато для апреля, и мне в голову пришла блаженная мысль, что я могу и в самом деле простудиться, подхватить грипп, а может, воспаление легких. Я ощущал инертность во всем теле, которая уже сама по себе была очевидным и вместе с тем отрадным признаком нездоровья. Как, по-вашему, может быть отрадным нездоровье? Представьте, что вы больны. Как это приятно, лежать в кровати на белых, пахнущих солнцем простынях, чувствуя, как расслаблены ноги и руки, словно кровь в них наконец-таки остановилась, — и никто вам теперь не нужен! Друзья нужны только здоровым людям. Здоровые вечно суетятся, звонят по телефону, тратят уйму сил. У нас же, больных, сил вообще нет. И никто нам не нужен; нам вполне хватает, благодарим покорно, общения с собственным организмом. Мы думаем о смерти, о том, как, должно быть, отрадно умереть и разом отделаться от всех людей и даже от самого желания от них отделаться, а также от желания иметь какие бы то ни было желания. Я шел домой и думал о том, до чего приятно стать «свободным», оказаться наедине с самим собой, в совершенном одиночестве, и осознавать это. Отец в Нью-Йорке, а Нада в… Нада тоже в Нью-Йорке, только они с Отцом в разных Нью-Йорках. Они ни за что не встретятся, даже случайно. Наблюдая их вместе, понимаешь, что эти двое никогда не могут сойтись вместе, ни случайно, ни каким иным образом, они не способны обменяться и парой слов, никогда бы не могли стать мужем и женой. Это очевидно всякому!