Дело о сорока разбойниках - Юлия Нелидова

Был и великий князь Николай Константинович, высокий, статный, с гладко выбритым черепом, похожий на буддийского монаха в военном мундире и пенсне, все его величали почему-то – князь Искандер, тоже слыл охотником и тоже выказывал мысль отловить хищника. Но если Дмитрий Львович хотел обзавестись новой тигриной шкурой, то брат императора – напротив, собирался сохранить тому жизнь, поселить в клетке во дворе своего дома и положить начало коллекции фауны Туркестана.

Зубов оказался прав – отпрыск императорской семьи был удивительным человеком, можно сказать, единственным европейцем, который смог произвести на притязательного Иноземцева впечатление за все его пребывание в сих краях. Уже одно то, что он отвергал идею употребления человечеством животных в пищу и цитировал Льва Толстого, покорило Ивана Несторовича. Не отрываясь, весь вечер он восхищенно слушал полные энергии и решительности его речи, да и сам охотно с ним побеседовал, подробно поведав о своих научных изысканиях, потешив наконец публику вволю и ответное князево расположение тотчас заслужив, сыскав в нем родственную душу.

Увлеченный ориенталистикой, сорокадвухлетний князь был влюблен в Туркестан и горел идеей превратить Голодную степь, по которой доктор блуждал, став жертвой разбойников, в цветущий оазис. Он занимался ирригационными проектами, писал книги по оросительному искусству, насытив кои исследованиями сартов и персов, древним их опытом и своими собственными идеями. По его проектам было прорыто несколько каналов, стоивших князю миллионы рублей. Дом свой он не называл личным домом, хотя это был один из роскошнейших особняков в центре Ташкента, построенный в прошлом году. В одних комнатах он разбил оранжереи с редкими деревьями из разных уголков света, другие заставил предметами искусства – древними китайскими вазами, фарфоровыми фигурками, мраморными статуями, макетами восточных крепостей, стены были увешаны картинами, оружием, коврами, была и обширная библиотека, все залы имели придуманные им названия, например «Зал Венеры», или «Восточный зал», или «Японский сад». И объявил, что каждый может зайти и поглядеть на чудесную коллекцию без всякой платы.

«Вот только зверинца не хватало», – сетовал князь. Сам он жил в правом крыле в небольшой комнате, заваленной рулонами холста, красками и кистями. С виду Николай Константинович не казался филантропом, чувствовалось в нем некое царственное отчуждение и снисходительная покровительственность, как-никак Романов. Говорил колко, но емко, обрывал на полуслове собеседника, коли тот вдруг привирать начинал, но суждения его были несгибаемы и правдивы. А история его жизни Иноземцева потрясла еще более, ибо была схожа с жизнью самого Ивана Несторовича. С младых лет князь был движим всякого рода идеями служить на пользу человечества, как и Иноземцев, но, равно как и Иноземцев, попадал во всякого рода неприятности и оттого обрел славу чудака, даже, увы, помешанного. За что и был выслан из Петербурга, скитался по российским городам, пока не оказался в Ташкенте, который всем сердцем полюбил, и остался бы здесь до последних дней своих, даже если бы его освободили от постоянного надзора.

А надзор совершал врач, психиатр, доктор Розенбах. Всюду он ходил за Николаем Константиновичем, ни на шаг от него не отставая, куда князь – туда и он. Этот седой, в пенсе, злобный человечек тоже был среди гостей Захо. Он не участвовал в общих беседах за шампанским, а тихо сидел поодаль в кресле, прикрывшись газетой, нет-нет да и опуская ее и окидывая зал взглядом коршуна.

«Смешное положеньице», – подумал Иноземцев.

Ведь знал он, полгода проведя под надзором санитаров психиатрической клиники, до чего неприятно, когда тебя за человека не считают и все равно что за малым дитем присматривают. И мысленно поблагодарил бога, что не имеет такой тени, какая шествует вечно следом за бедным князем Искандером.

Но тотчас улыбка сошла с лица Ивана Несторовича, когда в очередной раз психиатр опустил газету. Иноземцев не поверил своим глазам. Не поверил он и своим ушам, когда вдруг князь обернулся к своему церберу и воскликнул:

– Иван Яковлевич, идите же к нам. Расскажите что-нибудь!

Иван Яковлевич Дункан! Дункан – старший врач Департамента полиции города Санкт-Петербурга, вот кто сидел в кресле за газетой. Иноземцев не сразу его узнал, потому как тот постарел и осунулся, отпустил бакенбарды и мохнатые подусники, а волосы его стали сплошь седые. Но тем не менее в сухости его была прежняя полицейская готовность, пожалуй, даже гибкость и сила. Холодный пот прошиб Иноземцева от одного только воспоминания, как этот беспринципный и жестокий чиновник объявил его морфиноманом и отправил в палату для буйных и неопрятных помешанных. Ни единый мускул полицейского врача не дрогнул, ни единой секунды сожаления он не испытал, осудив невиновного. Сжав кулаки, Иван Несторович, уперся взглядом в пол, он весь пылал от желания рассказать князю, кем на самом деле является его психиатр, что никакой он не Розенбах и что здесь находится под липовой фамилией.

Он уже был готов сделать это, как вдруг Захо поднялся и любезно позвал всех играть в карты. При коротком невольном взгляде, брошенном Иноземцевым на стол зеленого сукна, при радушном призыве хозяина, выстроилась перед его глазами такая странная последовательность: карты – Ульяна – полиция – доктор Дункан – психиатрическая больница. Тотчас же желание сказать хоть слово о фальшивом психиатре и его возможной миссии при князе у Иноземцева напрочь отпало. Язык его, глупый язык Ивана Несторовича, глупая его голова, а вовсе не доктора Дункана повела по кривому пути. Вот что тогда его заставило самому себя сумасшедшим объявить? Зачем преждевременные выводы делать, зачем быть таким поспешным, горячим, зачем нос свой совать куда не следует, говорить что первое в голову придет? Пора бы, Иван Несторович любезный, взрослеть, помудреть, пора бы прекратить бежать от мира, научиться не отзываться на каждое его невольное проявление, как водород на соприкосновение с воздухом, или взрываться, подобно рубидию, который невольно окропили водой.

Сидя в кресле и сжимая хрустальный фужер с такой силой, что шампанское в нем готово было закипеть, Иван Несторович не сразу услышал, что господин Захо звал играть в карты и его.

– Нет-нет, благодарю, – проронил Иноземцев. – Я понаблюдаю.

– Вы что же, не знаете трынки? Не говорите, что не знаете, ее все знают. Идете, идемте, любезный, нас и без того мало, игра рискует стать скучной.

– Я не могу… – начал было Иноземцев и вдруг выпалил: – Я не умею играть честно.

– Не умеете играть честно? – удивился грек и бросил невольный взгляд на гостей. Все заулыбались, не исключая даже князя. – Вот так заявленьице! Я прежде не встречал подобной честности. Все равно идемте, мы будем очень зорко за вами следить и не дадим сжульничать.

– Вы не заметите этого.

– Не заметим? Даже так? Вы мастер интриговать! Теперь-то мы вас не отпустим, доколе вы не покажете своего мастерства.

Иноземцев оставил бокал, подошел к игорному столу, на коем уже положили фишки, блюдца для марьяжа и запечатанную в бумагу колоду. Он бесцеремонно, и даже как-то нервно, распечатал ее и стал перетасовывать. И делал это не хуже Ульянушки.