За нами Москва! - Иван Кошкин

— Пора, — не приказал, а сообщил лейтенант.

Старшина коротко кивнул, махнул рукой своим людям, и все трое бесшумно ушли в кусты.

Волков, Берестов и комиссар молча смотрели им вслед. Вскоре разведчики скрылись из виду, бинокль в темноте был совершенно бесполезен, оставалось только ждать. Немцы принялись пускать осветительные ракеты, комроты напрягал глаза, пытаясь в этом мертвенно-белом свете увидеть своих людей. Один раз ему показалось, что рядом с воронкой тяжелого снаряда, где утром было два трупа, теперь лежит несколько больше, но тут ракета погасла, а когда взлетела новая, все уже стало по-прежнему. Волков лишь надеялся, что немцам видно еще хуже. Внезапно в роще загрохотал пулемет, пунктирные линии трассирующих пуль унеслись куда-то в ночь.

— Нервничают, сволочи, — усмехнулся Гольдберг. — Не волнуйтесь, Саша, это не в Медведева, это они в белый свет, для самоуспокоения.

— Я бы сказал, в темную ночь, — проворчал Берестов. — Валентин Иосифович, вы что, с ума сошли? Уберите папиросы немедленно, вы еще спичкой чиркните!

— Извиняюсь, — Гольдберг смущенно спрятал пачку в сумку, — нервничаю.

— Сохраняем спокойствие и ждем, — подвел черту лейтенант. — До рассвета еще далеко.

Медведев вел людей от воронки к воронке, от укрытия к укрытию, замирая при вспышке ракеты, вжимаясь в землю, надеясь, что враг не заметит, а если заметит, то примет за трупы, которых здесь было много. Стояла осень, и тела еще не начали разлагаться, но тяжелый, удушливый запах мертвечины уже стелился над полем. Трижды разведчики находили укрытие среди мертвецов, стараясь не смотреть в изуродованные смертью лица. А потом страх куда-то ушел, и вместо него нахлынула горькая печаль. Вокруг лежали свои, русские ребята, такие же, в общем, как они, только мертвые. Ну не все русские, вон на краю воронки запрокинулся на спину широколицый, узкоглазый боец, и в смерти не выпустивший винтовку с примкнутым штыком. Пули вспороли ватник на груди, он умер на бегу, в атаке, и тусклые глаза смотрели в холодное северное небо — иное, не такое, как в родном Казахстане. Чьи-то сыновья, братья, мужья, отцы. Мертвые, они сейчас помогали живым, временно приняв в свое холодное братство, укрывали от вражьего глаза. Еще одна ракета шла вниз, выгорая, и пока не вспыхнула новая, разведчики заползли под сгоревшие танки. Теперь вон к той выбоине… Следующая ракета замешкалась, и Медведев торопил своих бойцов, стремясь доползти до огромной, не иначе как от бомбы, воронки. Они уже преодолели кусты и были на краю ямы, когда во вспышке проклятого немецкого огня старшина увидел перед собой огромные живые глаза под пилоткой и наведенный прямо ему в лоб ствол автомата. На мгновение все замерли, комвзвода–2 не отрываясь смотрел в лицо человеку в ватнике, что целился в них из ППД, словно во сне разглядев за первым еще двоих, с карабинами на изготовку. Медведев видел, как побелели пальцы на оружии, и, понимая, что сейчас ему в лицо ударит струя свинца, разразился длиннейшим ругательством. Отчаяние пробудило в старшине неведомую доселе поэтическую часть души, и жуткие матерные слова слились в какой-то невероятный то ли стих, то ли былину. Челюсть над автоматным стволом медленно опустилась вниз, и хриплый голос с уважительным облегчением произнес:

— Свои, что ли?

* * *

Командир 1298–го стрелкового полка майор Рябов, спавший глубоким солдатским сном без сновидений, был бесцеремонно разбужен собственным ординарцем. Выругавшись, он сел на нарах, помотал головой и принялся нашаривать сапоги. Низкий блиндаж, в котором располагался командный пункт полка, по совместительству также служил майору квартирой. Быстро намотав в тусклом свете «катюши» портянки, Рябов натянул сапоги и мрачно посмотрел на ординарца:

— В чем дело? Немцы на КП прорвались? — Он посмотрел на часы и почувствовал, что раздражение в нем переходит в озверение. — Дайте мне хоть два часа на сон, сволочи!

— Там командир второго батальона зовет, — гулко ответил ординарец — здоровенный деревенский парень откуда-то из-под Каширы, — перебежчики у них.

Это было уже серьезно — черт знает какую информацию могли принести немцы, перебежавшие к нам в полпервого ночи.

— Буди комиссара и особиста, — резко приказал Рябов, застегивая шинель. — Скажи, что я буду на КП второго.

Сдернув с гвоздя портупею с кобурой, он выбежал наружу, едва не приложившись лбом о низкий косяк. Взяв с собой двух бойцов комендантского взвода, майор сколько можно быстро пошел в батальон. Хорошо еще, что два дня назад он перенес свой КП ближе к линии фронта, причем как раз за позиции второго батальона, поэтому до места назначения было чуть меньше километра. Главное, не промахнуться в темноте — ладно, если заплутаешь и будешь потом добираться по ходам сообщения. Можно было сдуру проскочить к немцам — бывали такие случаи. Следовало бы, конечно, включить, фонарик, но не далее чем вчера Рябов издал строжайший приказ о тщательном соблюдении светомаскировки, и нарушать его теперь, пусть и в присутствии всего лишь двух бойцов, майор считал для себя недопустимым.

К счастью, он вышел почти точно на КП и, похвалив окликнувшего его часового за бдительное несение службы, нырнул в землянку. Командный пункт второго батальона был куда скромнее блиндажа в котором Рябов спал еще пятнадцать минут назад. Впечатление усугублялось тем, что маленькое, два на четыре метра помещение было битком набито людьми. Растолкав собравшихся и игнорируя запоздалые приветствия и из-за тесноты криво вскинутые к пилоткам и шапкам руки, майор оказался перед невысоким щуплым капитаном лет тридцати. Капитан сидел на нарах и при появлении комполка сделал попытку встать.

— Сиди, Маслов, — махнул рукой майор. — Береги ногу. Что тут у тебя за перебежчики? Давай их сюда!

— Какие перебежчики? — опешил капитан Маслов, исполняющий обязанности командира второго батальона.

— Ну, какие, которые к тебе перебежали, — начал терять терпение Рябов.

— Не было никаких перебежчиков, — удивленно ответил комбат. — Окруженцы к нам пришли, моя разведка на них наткнулась.

— Удавлю мерзавца, — тихо сказал майор. — Перебежчики ему… Слушай, Васька, ты меня что, из-за каких-то окруженцев вызвал, что ли?

— Тут такое дело, товарищ майор, — спокойно ответил Маслов. — Это не просто окруженцы. Старшина, давай сюда.

Только тут Рябов заметил, что в самом углу землянки сидит человек в явно летней форме одежды с трофейным «вальтером» на боку. По мере рассказа старшины Рябов чувствовал, что сон выветривается из его головы. То, что говорил этот заросший грязный человек, было невероятно, но майор почему-то верил ему. Пятьдесят три человека, с ранеными, трофейным грузовиком, но главное — два танка! Два танка, проведенных по немецким тылам на захваченном топливе!

— А реки? — тихо спросил Рябов.

— Реки… — вздохнул старшина и как-то странно повел рукой: — Вброд через реки. Тяжело очень, но перетащили.

У входа завозились, отодвигаясь, давая кому-то место. Чувство неловкой напряженности воцарилось в землянке, и майор, еще не обернувшись, знал — пришел комиссар. Рябов выругался про себя, но затем собрался и посмотрел через плечо. Старшего батальонного комиссара Радкина в полку не любили, и комполка не мог осуждать за это людей. Сам он ненавидел комиссара тихой ненавистью, хоть и старался не доводить дело до конфликта. Дело было даже не в том, что комиссар постоянно лез не в свое дело, вмешивался в управление батальонами и даже пытался подменять командира. Эти вопросы можно было бы решить. Гораздо хуже была надменная уверенность Радкина в собственной постоянной правоте, его чувство собственного превосходства. Поведение комиссара по отношению к рядовым бойцам и командирам нередко было оскорбительным, а его непонятная застенчивость при малейших признаках опасности давно стала предметом злых шуток в окопах. Как-то раз на КП полка Радкин, решив ни с того ни с сего выступить перед немногочисленными штабными, высокопарно назвал себя «бойцом партии». Как раз в эту минуту в блиндаж спустился Рябов. Контратака немцев застала его на позициях второго батальона, и майор пережил несколько весьма неприятных минут, а заодно освежил навыки обращения с винтовкой Мосина образца девяносто первого/тридцатого годов. Поставив винтовку к стене, Рябов ядовито заметил, что бойцу пристало бы чаще бывать на передовой. Отношения с комиссаром, и без того натянутые, ухудшились до невозможности.