Турецкие письма - Келемен Микеш

собор[214], снарядили повозки или другие средства для долгого пути[215], потому как ехать надо далеко, старики туда пешком не доберутся. Но из этого мы можем понять, что епископы у себя никаких средств передвижения не держали. Конечно, у александрийского патриарха, а патриархи александрийские уж как-нибудь не были нищими, хватило бы денег на карету и на лошадь, но все-таки мы видим, что знаменитый святой Афанасий[216] пешком обошел Фиванскую пустыню. Западные епископы куда раньше начали искать для себя удобные средства передвижения и завели лошадей, оставив ослов Христу и апостолам. Известно, что святой Мартин[217] сел на осла и на нем объехал свою епархию, но это было много раньше, когда состоятельные семьи не очень-то мечтали о епископстве. Но как только дети высоких сановников стали надевать епископские митры, им показалось неуместным трястись верхом на осле или на муле, ездили они по своим приходам на лошадях и в сопровождении большой свиты, так что бедные приходские священники даже вынуждены были однажды пожаловаться, мол, епископы являются к ним с толпой приспешников, которые все у них начисто подъедают. А еще я всегда смеюсь над жалобой папы римского святого Григория[218], когда о ней вспоминаю: диакон, который ведал сицилийским имуществом, посылал папе мулов и ослов; папа же написал ему: ты прислал мне прекрасных ослов, но пускай они прекрасны, все равно они всего лишь ослы, ты пришли мне коня, чтобы я мог на нем ездить. Суть в том, что папа этот разбирался скорее в пении псалмов, чем в лошадях[219]. О другом святом папе, не помню, как его звали, мы читаем: направляясь в Константинополь, он высадился с корабля на берег, где-то около Фессалоник[220], и там ему стали искать какое-нибудь средство, на котором он мог бы продолжить свой путь по суше. У жены одного тамошнего дворянина была смирная лошадь, на которой ездила только эта женщина. Женщина отдала свою лошадь папе, он добрался на ней до Константинополя, а оттуда послал лошадь обратно. Но лошадь больше не захотела возить на себе прежнюю хозяйку, и та, убедившись, что не может на нее сесть, отправила ее в Рим, в подарок папе. Милая кузина, конечно, мы и нынче считаем очень похвальным, что епископы в старину жили, причем по своей воле, так бедно, что жизнь их скорее походила на жизнь апостольскую. Но не надо думать, будто они были более бедными, чем нынче. И в старину было достаточно богатых епископов и бедных епископов; разница в том, что богатый епископ раньше старался выглядеть и вел себя, как бедный, сегодня же бедный сам по себе сильно отличается от богатого. Но давайте скажем, что в старину так нужно было, таков был обычай, сегодня же обычай другой, и богатый епископ нанес бы ущерб своему епископскому достоинству, ежели и во внешнем обличии не вызывал бы к себе почтения и ходил бы в рубище. Что сказали бы нынче о толедском архиепископе в Испании, у которого годовой доход триста-четыреста тысяч золотых, а он держит всего одного слугу, который варит на обед бобы, а сам архиепископ объезжает свою епархию на осле. Пускай так было в давние времена, но сейчас, поступай мы так же, люди, может, будут дивиться, но примеру нашему не последуют и нисколько не станут уважать нас за это, а просто сочтут скрягами. Почему богатые епископства в Венгрии старались спрятать? Потому что не хотели бросаться в глаза туркам; а то и пришлось бы содержать еще какого-нибудь королевича. Что бы сказали люди, если бы увидели, как наш эрдейский епископ едет на богослужение верхом на осле и в сопровождении всего лишь одного диакона; сказали бы: вот стыдоба-то. Следовать нужно принятым обычаям. Кто пытается ввести какой-нибудь новый обычай не из добрых намерений, тот за это заплатит, а ежели кто-то следует принятому обычаю, пускай по необходимости, но с хорошими намерениями, против того ничего нельзя сказать. Я знаю, что хорошие епископы содержат большой двор не из высокомерия, а потому, что таков обычай, и чтобы люди больше почитали епископское достоинство. Милая кузина, я замечаю, что пишу письмо и что мне не поручали писать об обычаях клира. Пишу я это только вам, чтобы проводить время, потому как о каких-то новостях сообщить не могу, пишу только то, что приходит в голову. Когда я пишу вам, милая, мне кажется, будто вы сидите тут, передо мной, и мы с вами беседуем[221]. А что до нашего патриарха, то он, в карете ли, пешком ли, все равно заслуживает почтения; здесь он пробудет несколько дней. Я же заканчиваю свое письмо, потому как ежели оно будет еще длиннее, то вы, уставши, не прочтете и половину. Прошу вас, милая, накажите меня еще более длинным письмом, и давайте-ка следить за здоровьем.

58

Родошто, 13 decembris 1724.

Ты пишешь, милая кузина, что, ежели бы я писал чаще, ты бы чаще получала мои письма. Конечно, это правда, но что писать? Написать ли, что я сержусь? А кто не рассердится, когда вы пишете, что, дескать, из вас уже получился бы настоящий священник, столько вы всего узнали из моего письма о церковных обычаях. Придет еще время, когда я за это вам отомщу. Нет, а в самом деле, что за славные времена настали бы, ежели бы женщин возводили в священный чин: вот было бы славно, вот насмотрелись бы мы новых порядков. О, я заранее радуюсь тем временам, словно они уже пришли. Уже я вижу, как из Великого поста делают совсем маленький пост, а то и совсем вычеркнут его из календаря, зато настолько же увеличат масленицу: ежели сейчас масленица шесть недель, то будет тринадцать. Что за счастливое время настанет: седьмое священное таинство[222] тогда попадет на первое место, о, какое счастье! Развод тогда станет легким, и люди будут следить лишь за одной вещью, не так как сейчас, о, прекрасное время! А что уж тогда говорить об исповеди! Правда, я не могу высказать мнение, упразднят ее или нет. Однако ежели хорошо подумать и вспомнить, что женщины хотят знать все, то можно предположить, что, наверное, ее все-таки оставят, только пенитенция будет короче, но, о, какой долгой будет сама исповедь! Потому как ты ведь можешь попасть в руки такой священной особы, которая, желая узнать всю подноготную, задаст тебе сто вопросов, захочет узнать даже