Красная мадонна - Фернандо Аррабаль

CXV

С каким стыдом поведала ты мне самый кошмар твоей истории, словно ждала оправданий от той, что всем пожертвовала ради тебя.

«Абеляр и я — мы поженимся в Англии».

Нет, ты не могла отказаться от замысла так беспечно. С великой радостью и умиротворением смотрела я, восхищенная, на последнюю твою операцию в подвале. Ты выделила философскую ртуть, осадив чистую серу на дно перегонного куба. Могла ли я вообразить тогда, что через считанные дни ты объявишь о своем отступничестве? С каким терпением достигла ты четвертой степени огня. Вещество расплавилось, и цвета один за другим сквозили на поверхности, пока не проступил долгожданный красный. Он становился все ярче, по мере того как испарялась влага и сухость являла все совершенство твоей работы. Затем ты искусно и неспешно остудила вещество, и образовалась друза, состоявшая из очень твердых и лучистых кристалликов рубина.

Как хорошо знала я, что ты будешь не в силах, став женой Абеляра, продолжать осуществление замысла до создания камня.

«У меня теперь другие дела, мама».

Я напомнила тебе, что ты поклялась никогда никому не открывать того, о чем учителя и адепты сочли нужным и разумным хранить тайну. Ты дала зарок молчать о цели твоих изысканий. Передавать знание тебе было позволено лишь под покровом символов.

«Не беспокойся, я никому не расскажу, что проводила все ночи за работой у горнила. Думаешь, такие подробности кому-нибудь интересны?»

С каким цинизмом открыла ты себя суетности! А ведь ты лучше, чем кто бы то ни было, знала, что только на пути творения достижима совершенная гармония, благодаря природным свойствам неорганических тел и любви.

CXVI

До конца этой ночи я должна была вырвать мятежные побеги, пустившие корни в твоем нутре. Мои увещевания начали постепенно рассеивать твои химеры.

«Но, мама, пути назад нет. Билеты на поезд и на пароход уже куплены. Англичане сняли для нас дом в Лондоне, где мы будем жить».

Все эти отговорки были так далеки от той чистой теории, которую ты создавала в нашем доме! Единственным делом твоей жизни было работать, проявляя благость и упорство, с серой, которую ты извлекала из обычных металлов как главный связующий элемент твоего созидания. Все достопамятные события свершились твоими руками у горнила; в Лондоне тебя ждали лишь горести и разочарование. С какой ясностью успела ты познать разницу между золотом мудрецов и драгоценным металлом. С каким мастерством сплавляла ты серу и ртуть, чтобы сотворить философское яйцо и наделить его способностью произрастания. Ты не могла оставить незавершенной эту неотъемлемую составную часть замысла. Без малейшего проблеска теории пыталась ты отстоять несостоятельное: «Никто не толкает меня на духовную панель. Никто не заставляет меня заниматься недостойными делами. Я не буду, как ты говоришь, вульгарной самкой, продавшейся первому встречному. Абеляр — вовсе не тот деспот, каким ты его себе представляешь. Иначе я не полюбила бы его».

Позапрошлой ночью мне снилось, будто нам, тебе и мне, явилась Энергия в образе величественной женщины. Она несла в левой руке башню, а правой душила крылатого змея. Громоподобным голосом она произнесла:

«Философская ртуть берет сияние свое у серы, как луна свой свет у солнца».

CXVII

На исходе ночи ты начала меня слушать, но до чего же мало оставалось у меня времени, чтобы спасти тебя!

Окрыленная, обнаружив, что ты снова внемлешь моим речам, я растолковала тебе, какова будет твоя жизнь без меня в Англии. В обмен на какие-то дребезги почестей ты лишишься смысла своего существования. Так глупо было подрубать под корень замысел ради щепок славы.

С какой бесконечной любовью, с какой благодарностью, с каким восхищением все эти годы тяжкого труда взирала я на тебя, когда ты, поглощенная делом, работала у горнила, продвигаясь все дальше вперед. Нет, ты не могла прихоти ради разрушить в считанные часы мою надежду.

Ты впервые заплакала, дав волю еще робкому подспудному голосу раскаяния; казалось, поток благоуханных слез, накопившихся за долгие годы, прорвал плотину.

«Я так слаба, мама, так растерянна, так потрясена. Я не нахожу в себе сил, чтобы бороться, тем более чтобы победить».

Мы с тобой говорили впотьмах под благодатной сенью здравого суждения.

«Днем я живу без сил, и кто угодно может навязать мне свою волю. Только ночью, с тобой, я обретаю ясность ума».

Как я была счастлива, опекая тебя неустанно! Но когда ты трудилась в ночи, я сознавала твое превосходство! С каким тщанием изучала ты соотношения между металлическими элементами серы и соответствующими им символами, с какой прозорливостью вникала в непостижимый порядок всех опытов! Зачарованно взирала я на тебя, когда ты разгадывала тайну.

«Ты, мама, подготовила меня к осуществлению творения, ты же должна сегодня меня спасти! Укрой меня под смоковницей».

Ты имела в виду смоковницу фараона, которая дала мудрецам пристанище в бегстве, свои плоды для утоления голода и чистую влагу своих прохладных корней для утоления жажды.

«Освободи меня, мама».

Какую страшную беду навлек Бенжамен с его кликой совратителей, кичившихся образованностью, чтобы заманить тебя в свой круг.

CXVIII

«Я не в силах убить себя, мама. Если у тебя достало смелости, чтобы произвести меня на свет, то должно хватить и мужества… сегодня… чтобы…»

Я содрогнулась, поняв невысказанное: ты заклинала меня оборвать твою жизнь.

«Это должна сделать ты, мама. Я побеждена, сломлена. Если я останусь жить, то завтра покину дом и тем погублю себя».

Вне юрисдикции взаимных упреков, остаток ночи мы вместе размышляли вслух. Ты металась в возбуждении от уныния к тревоге.

«Если завтра я еще буду жива, то утром опять поддамся искушению, пойду в „Ритц“, увижусь с Бенжаменом и английскими учеными и все начнется сызнова. Ты должна покончить со мной сегодня же ночью».

Мы сидели вдвоем в подвале, подле орудий, которые твое решение выхолостило, лишив смысла: кирпичной печи, щипцов, пробирок, глиняных тиглей, перегонного куба, ступ и реторт. Несметное число очищений, столь же долгих, сколь и затейливо сложных, осуществила ты за множество ночей на этом самом месте, чтобы получить признак, указывающий на живую ртуть.

«Лучше умереть, мама, чем жить позорной жизнью».

Как же люди, выстроившие целую систему гипотез и догадок, заблуждались, полагая, что роковую мысль о смерти внушила тебе я, — ты пришла к ней самостоятельно.

«Ради моего и твоего блага, мама, ты должна уничтожить меня. Дневной свет слепит мои глаза и парализует волю, я погрязну в мерзости».

Несколькими неделями раньше мне приснились две укротительницы львиц; они забрали и заперли в железный сундук твои платья и книги. Вдвоем они раскалили сундук на огне, и он утратил форму и очертания, стал из твердого жидким, затем газообразным и, наконец, воссиял как пламя, свершив свою герметическую метаморфозу.