Вдвоем веселее - Катя Капович

«Ведь можно было подождать, пока капкан сработает!» – укоризненно заметил Петр.

Чарльз посочувствовал и стал объяснять, что крыса представляла большую опасность. Могло произойти короткое замыкание.

Петр пожал плечами и, назвав Чарльза перестраховщиком, ушел к себе.

Вся эта ерунда с березой, а потом с крысой сыграла с ними дурную шутку. Он не знал и не понимал, что происходит в доме. Елена отказывалась от его подарков, Татьяна подолгу ходила по двору в своем черном пальто и курила одну сигарету за другой. Утром пепел от ее сигарет неопрятно лежал на снегу, и от ее шарфа пахло дымом. Он так когда-то нарисовал себе их жизнь, их почтительные тихие шаги за дверью, приглашения сойти вниз. Теперь они, особенно Татьяна, жили почти не замечая его присутствия. Он ностальгически вспоминал жесткий футон, окно в голубином подтеке. Почему же раньше было так хорошо, а теперь стало так тоскливо? Он скучал по душевности, по вопросам Татьяны о нем. Люди так быстро начинают принимать все как должное! Он рано шел спать, и снился ему каменный двор, бамбук у изгороди. В одно из долгих воскресений он съездил на открытую выставку и купил три изумительных японских свитка. «Что вы думаете про это? Стиль Какемоно!» – спросил он дома, разворачивая свитки. Петр постоял, заложив руки за спину, покивал, Татьяна кисло улыбнулась. Чарльз небрежно заметил, что уплатил сто тысяч, купил работы с тем, чтобы украсить их комнаты. Спасибо, ответила Татьяна, но, может, лучше повесить их в его спальне? А в своих комнатах они уже повесили кое-какие картины. Как так? Он и не знал! Он внимательно рассматривал незатейливые бледные пейзажи: лодка, рыбак с удочкой, на другом – опять озеро.

Три дня у него было плохое настроение и, несмотря на теплую погоду, мерзли руки. На работе он сидел, ни о чем не думая, прикрыв глаза рукой. Ему мешало яркое солнце, мешали голоса птиц. В полдень вошла Пэг. Он вяло отхлебнул чай и отставил стакан в сторону:

– М-да, погодка разыгралась… Как слепит глаза!

Пэг подошла к окну и опустила шторы. Потом она включила мягкую зеленую лампу и присела рядом. Уж не заболел ли он? Ее рука, приложенная к его лбу, была теплой и мягкой. Приглядываясь в сумраке к ее лицу, он не видел больше длинного подбородка. Ее выпуклые глаза светилось такой добротой, что он инстинктивно придвинулся ближе, будто она была камин и он мог от него согреться.

Она не торопилась уйти. Уж не случилось ли чего дома?

Нет, ему грех было жаловаться.

В ответ Пэг снова мягко прикоснулась рукой к его руке:

– Вы добрый и умный, и я все знаю про вас, все, ведь об этом только и говорят в компании!

Он удивленно скосил на нее глаза.

– Да, да, разумеется, говорят, – продолжала Пэг с материнской суровостью. – И считают вас глупцом. Но вы… – она покачала головой, – вы – не глупец, а просто очень добрый, доверчивый человек, и кое-кто этим воспользовался. Да не из расчета ли они свели с вами знакомство?

– Что вы, что вы! – испугался он. – Я ничего такого не имел в виду!

– Я знаю, что ваши намеренья были исключительно благими!

– Дорога в ад вымощена благими намерениями, – глухо отозвался он.

Но он уже не мог больше себя сдерживать. Сколько он всего претерпел. Сначала жена, потом эти русские! Что они все от него хотели? Он говорил и с ужасом думал: зачем я ей это говорю – у нее больной сын! Но он говорил, говорил и даже был счастлив.

Он дал им два месяца на сборы. Петр кивнул: через два месяца они съедут.

Начиналась весна, береза цвела. Во время грозы верхушка раскололась, и огромная ветка с молодыми листьями рухнула и легла поперек двора. Он специально ее не убирал. Разве он не предсказывал?

И все же это были грустные два месяца. Татьяна ходила с непроницаемым лицом, Елена шарахалась от него, как будто боялась, что он может ее ударить. Это ранило его в самое сердце. Он уходил в свою спальню и потихоньку набирал номер Пэг. Она отвечала чужим испуганным голосом, но, узнав его, радовалась. «Вот они съедут, надо будет непременно ее отблагодарить, пригласить в ресторан», – думал Чарльз и тут же понимал, что этому не бывать, уж слишком она была уродлива в этих своих траурных зеленых платьях, с узким, как у ящерицы, ртом.

Вечером накануне их отъезда он вдруг затосковал, так затосковал, что чуть было не попросил их остаться. Он долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок, прислушиваясь к шорохам, к голосам внизу. «Если человек в сорок семь лет ни с кем не может жить, то, может быть, дело в нем самом», – подумал Чарльз, но тут же решительно отогнал эту мысль. В три часа ночи он принял снотворное, но не заснул, а будто провалился в глубокую черную яму. Проснулся поздно, когда они уже сидели в машине. Он даже не слышал, как они выносили мебель. Футон, два книжных шкафа, кресло и коробки с книгами – все уже лежало в кузове, там же сидела Татьяна, прижимая спиной к борту машины ковер, который Петр положил неудачно, и тот все норовил упасть ей на плечо. А Елены нигде не было видно. Последние кивки, слова прощанья… Не зная, то ли радоваться, то ли грустить, он стоял и смотрел на них. И опять ему захотелось их вернуть. Какое-то время он боролся с собой, и когда поднял голову, то увидел, что машина уже скрывается за поворотом. Чарльз постоял еще пару минут и, подобрав с газона обрывок оберточной бумаги, с удовольствием вошел в пустой дом.

– Есть две категории людей, которым нельзя доверять… – говорил Витя, нарезая перочинным ножиком подтаявший сыр. – Во-первых, ментам, во-вторых, женщинам с неестественно высокими голосами.

Дело происходило в купе поезда Кишинев – Ленинград. Мы с Витей почему-то ехали одни, хотя вагон был битком набит студентами и школьниками, едущими в Ленинград с ознакомительной целью.

Я слушала и кивала. Витя был старше меня.

Он спросил:

– Надеюсь, они ничего, эти ваши знакомые?

Под знакомыми имелись в виду мамина университетская подруга Таисья и ее дочь Вера, в гости к которым мы и ехали в этом переполненном летнем поезде.

– Вроде ничего, – отвечала я неуверенно.

Таисья, как и моя мать, была библиотекаршей, она приезжала к нам в гости, и от нее я много лет подряд слышала про ее удивительную дочь. Верочка учится на одни пятерки, Верочка играет на скрипке, Верочка поступает в Академию художеств.

На двери подъезда висело объявление: «В связи с ремонтными работами горячей воды не будет до пятнадцатого августа». Никаких следов ремонтных работ мы не заметили, разве что на лестничной клетке стояло какое-то ведро с окаменевшим цементом и тремя рваными окурками поверх. Глазок потемнел, зазвенела цепочка. На порог вышла высокогрудая женщина в милицейской форме и сапогах. Она посмотрела на нас непроницаемо-темными глазами и сказала без всякого энтузиазма:

– А, это вы… Ну, заходите, мать сейчас выйдет!

Я на всякий случай проверила номер двери.

Сомнений быть не могло: это была именно та самая квартира, в которой нам предстояло жить, и это была именно та самая Вера – флагман моей жизни, источник многолетних унижений. В школе я училась плохо, институт закончила самый второсортный. Все мне было лень, все казалось одинаково скучным – карьеристы, диссиденты…