Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни - Дмитрий Саввин

«Выход у него был – мог бы в монахи пойти. Ну а не пошел, так сам и виноват. Его выбор! Распускать себя мы тут не можем!» – на этом Евсевий думать об отце Ярославе перестал и стал думать о будущем кафедральном соборе.

Каким он станет, пока еще было неясно. Те чертежи, которые епископ просматривал – и просматривал много раз – ему нравились, но говорить о том, что архитекторы будущего храма станут опираться именно на них, было преждевременно. Ведь еще непонятно, где будет выделена земля и сколько ее будет – а от этого многое зависело. Евсевий был твердо намерен добиваться земли в центре города (или, по крайней мере, не очень далеко от него). А в тех чертежах и прилагаемых к ним документах, которые он тщательно, даже любовно рассматривал вечерами, ему особенно запомнилась одна фраза: «Второй по величине храм в России (после храма Христа Спасителя в Москве)». Второй после храма Христа Спасителя!.. Правда, с учетом того, что по этому проекту один собор уже строится, Мангазейску на второе место претендовать не придется. Придется довольствоваться третьим. Но третье место по России, для бедной и, в сущности, совсем недавно воссозданной епархии – это было очень впечатляюще! Тем более что к востоку от Урала мангазейский собор стал бы самым большим.

Правда, местные власти явно были не в восторге от этой перспективы. Но это нужно было преодолеть.

Будущий кафедральный собор, казавшийся удивительно прекрасным, скрывавшийся туманом грядущего, как некий удивительный град на горе, достигнув которого, можно будет забыть обо всех понесенных трудах и утратах. И вместе с тем крепло чувство, что путь к этому прекрасному граду будет тяжелым и потребует принести очень многое в жертву. А может, не только многое, но и многих.

«Волга» тормознула у огромного серого параллелепипеда – здания областной администрации (в недавнем прошлом областного обкома КПСС). Евсевий открыл дверь и с легкостью вышел, почти выпрыгнул на потрескавшийся асфальт. Он был готов идти к новому собору, как к сияющему граду, и был готов на этом пути приносить жертвы. Он чувствовал, что готов.

* * *

– Бумаги не забудь, – сказал Васильев, обращаясь к Наталье Юрьевне, с обычными наставническими интонациями. Однако обычной же резкости в его голосе не было, наоборот, он звучал довольно мягко, миролюбиво. Таким тоном благочинный обычно разговаривал с маленькими детьми, которых ему подносили для целования креста, и крайне редко – со своими собственными сыновьями, в те минуты, когда они оставались наедине, и он не был ими сильно недоволен.

– Не забуду, – и тоже мягко, а вернее сказать – нежно отвечала ему Наталья Юрьевна. В голосе ее была некоторая рассеянность, объяснявшаяся тем, что как раз в этот момент она сосредоточенно застегивала свой старый застиранный лифчик. Это была самая сложная процедура; все остальное она умела надевать с той же молниеносной быстротой, с какой и снимала.

Васильев некоторое время еще смотрел ленивым, лишенным уже похоти взглядом на это несвежее, немолодое женское тело, а потом также начал натягивать трико. Задерживаться не стоило, хотя система маскировки и конспирации была уже давно отработана и пока что сбоев не давала. Дверь была заперта не только в комнату благочинного, но и в коридор, и во двор. По официальной версии, они с Натальей Юрьевной находились в трапезной, куда также посторонних не допускали. Ну а если кто-то посторонний бы и просочился, то ведь отец благочинный мог отойти на какое-то время, за бумагами ли, или по делам. А если там нет и Натальи Юрьевны, то, по правде сказать, чего бы ей там быть? Может, она уже уехала? Ах, снова появилась? Значит, снова приехала. Она часто приезжает, по разным делам…

Прицепиться было очень сложно. Но нужна осторожность, и Васильев не хотел растягивать их встречу. Да и что растягивать? То, ради чего они встретились, было сделано, а встречались они не ради бумаг. (Нужно ведь, действительно, быть клиническим идиотом, чтобы целый вечер обсуждать, как правильно составить самый обычный архиерейский указ о запрещении в священнослужении – такие бумаги пишутся за 10–15 минут максимум.) А вести долгие разговоры, обнявшись и лежа в кровати, как молодые восторженные любовники – это было не к месту. Во-первых, кровать была узкой и для подобного рода времяпрепровождения подходила очень плохо. А во-вторых, они были немолоды, и отношения их подобного рода диалогов не предполагали.

Началось это, как водится, почти случайно. Наталья Юрьевна проработала в Епархиальном управлении к тому моменту почти полтора года, и он с ней, так же как и с Шинкаренко, успел хорошо познакомиться. Эти трое уже очень хорошо знали друг друга: у кого какие дети, у кого какие в семье проблемы, кто на что-то надеется, а кто уже надеяться перестал. Семейным человеком, в актуальном состоянии, был только Шинкаренко. Отец Василий давно уже был целибатом, а Наталья Юрьевна пребывала в разводе, которым завершились почти двадцать лет ее брака. История обычная – муж, рано ушедший на пенсию офицер (и сразу же удачно устроившийся на работу в городскую администрацию), устал от своей супруги, которой он одномоментно припомнил все. Что-то было, быть может, несправедливо – хотя обвинения в бытовой безтолковости и неумении следить за домом явно имели под собой основание, что-то – не совсем несправедливо. Как бы там ни было, успешный и считавший себя не старым муж сдал в утиль некрасивую, неинтересную и ставшую в его глазах старой жену. «Обычная история», – понимающе кивали головами общие знакомые.

Наталья Юрьевна и до развода изредка ходила в храм и считала себя верующей. А после развода стала ходить регулярно, появились знакомые в церковной среде, а вскоре пришло предложение работать в канцелярии епархии, которое она и приняла.

Это все и предопределило тот факт, что Васильев в какой-то момент обратил на нее внимание, как на женщину. Разумеется, женщины Васильеву, даже когда он стал священником и благочинным, встречались и помимо нее. Но это были либо приходские тетки неопределенного возраста, с очень специфическим пониманием духовности и церковности (на грани помешательства, а то и за гранью), либо женщины более-менее самодостаточные. Семейные или нет, но те, кого сама мысль о романе со священником-целибатом если не ужасала, то и не прельщала. Быть может, если начать бороться за одну из них, то можно было бы достичь успеха… Но Васильев бороться не собирался. А Наталья Юрьевна являлась тем подгнившим надкушенным яблоком, которое можно было подобрать без всяких усилий. Что и было сделано во время очередной встречи по каким-то «делам». Сделано спешно, некрасиво, почти без удовольствия. Но – по обоюдному согласию, которое не было высказано, но было и отцу Василию, и Наталье Юрьевне очевидно.

Отца Василия эти отношения тяготили, особенно поначалу. И он не раз и не два, когда очередное их свидание подходило к концу, решительно говорил Наталье Юрьевне:

– В последний раз. Хватит!

Тогда она вопросительно, с обидой смотрела на него. И он отвечал:

– Хватит! Хватит Бога гневить!

В последующем Наталья Юрьевна научилась смиренно кивать головой, а отец Василий стал меньше рассуждать о благочестии по окончании полового акта. Наталье Юрьевне была присуща некоторая женская мудрость, сочетавшаяся с мудростью канцелярской. И она понимала: это как раз тот случай, когда временное является по-настоящему постоянным.