Восточно-западная улица. Происхождение терминов ГЕНОЦИД и ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПРОТИВ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА - Филипп Сэндс

Племянница Лаутерпахта Инка, очевидица этих событий, рассказала мне о них, дополнив рассказ Клары Крамер о появлении немцев в Жолкве. С Инкой, единственной дочерью сестры Лаутерпахта, я встретился летом 2010 года в маленькой уютной квартире в Париже, поблизости от Эйфелевой башни. Проворная, как воробушек, она так и летала по комнате. Наконец мы присели за обеденным столом, накрытым свежей белой скатертью, на которой играл яркий, чистый луч света. Хозяйка разлила по тонким фарфоровым чашкам черный чай. Сидя у открытого окна, она заговорила – тихо и вроде бы неэмоционально.

Мы развернули на столе карту Львова 1938 года. «Тогда мне было восемь лет», – уточнила Инка, показывая на карте дом моего деда Леона, улицу, по которой ходила в детстве. Она захотела взглянуть на тощую стопку документов, что я привез с собой. Я показал ей свидетельство о рождении, выданное отцу Леона Пинхасу Бухгольцу в 1890 году. «Надо же, он родился в 1862-м!» – воскликнула она с акцентом, похожим на интонации моего деда. Согласно другому документу, он сдал экзамен, дававший право производить водку, на оценку assez bon – «удовлетворительно». Тут Инка усмехнулась:

– Это не то же самое, что просто bon, «хорошо».

Ее отец, Марсель Гельбард, по примеру своего отца стал юристом. И отец ее, и дед были блондинами, «Гельбард» и означает «желтая борода» – семья получила свою фамилию в австро-венгерскую эпоху.

О Лаутерпахте в ту пору она ничего вспомнить не могла, ведь он уехал еще до ее рождения. Когда мы заговорили о Жолкве, она меня поправила:

– Ох, вы неправильно произносите: не «З», а «Ж», причем мягкое «Ж». Жулкев.

И добавила со вздохом:

– Я хорошо знаю этот город, город моей мамы, моих дядьев, бабушки и дедушки. Я побывала там после войны.

Мы перемещались по карте Львова 1938 года. Хотя моя собеседница не возвращалась туда после 1945 года, она сумела отыскать улицу, где жили родители Герша, ее бабушка и дедушка Арон и Дебора Лаутерпахт. Дом 64 по улице Третьего мая, они переехали туда с улицы Театральной. Недалеко от улицы Шептицких, несколько минут пешком от дома, где родился Леон, – и все же «тот район менее престижен». «Мы нередко ужинали в “Бристоле” или “Георге”», – припомнила она. То есть в модных отелях.

– До девяти лет Львов был моим городом, а потом все изменилось, пришли русские, и та жизнь, к которой мы привыкли, закончилась.

Она отпила маленький глоток чая, затем второй.

– Покажу вам фотографии.

Она отвела меня в спальню и вытащила из шкафа небольшой деревянный ящичек, в котором хранила фотографии родителей. Там же лежало письмо Лаутерпахта, написанное уже в 1950-х годах, и фотография дяди и тети перед Вестминстерским дворцом, Лаутерпахт в парике, только что назначен старшим барристером и королевским советником.

Из спальни мы вернулись в гостиную. До советской оккупации, до сентября 1939 года, во Львове жилось хорошо. Инка посещала маленькую частную школу и не ощущала на себе дискриминации.

– Родители скрывали это от меня, в школе никто ни о чем подобном не заговаривал.

Ее отец, опытный, уважаемый юрист, имел много друзей, по большей части евреев, но были и не евреи – поляки, «приходившие на коктейль», а евреи являлись позже, к ужину. Украинцев в той ее жизни не было.

Все переменилось «мгновенно» с приходом Советов.

– Нам разрешили оставаться в той же квартире, но занимать ее целиком мы уже не могли. Сначала дали две комнаты, потом одну комнату, кухню и право пользоваться туалетом и ванной.

Она назвала адрес: улица Третьего мая, 258, но, возможно, и 87 – рядом со старшими Лаутерпахтами на той же улице. Улица Третьего мая тянется параллельно Сикстуской, на которой был сделан снимок баррикады во время противостояния ноября 1918-го.

Ее мать, «безумно очаровательная», получала много приглашений от русских.

– Полковник, поселившийся в нашей квартире, влюбился в нее! – вспомнила Инка.

Так что и эти годы оказались не так уж плохи. А потом, в июле 1941-го, явились немцы и стало намного хуже.

– Мы еще как-то существовали, потому что отец говорил по-немецки, но большинство евреев вынуждены были покинуть свои дома, если только это жилье не было в черте гетто. Нам почему-то разрешили остаться в той комнате в прежней квартире, целиком эту квартиру так никогда и не реквизировали.

Очень часто, несколько раз в неделю, проводились «акции»: на улицах отлавливали евреев без повязки со звездой Давида. Отец был известен в городе и вынужден был соблюдать осторожность, но мать далеко не все знали в лицо. Так что порой она выходила без le truc, «этой штуки», как Инка обозначала нарукавную повязку.

– Носить ее было противно и опасно. Все нас обижали. До войны евреев на улице никто не различал. А тут научились.

Мы просмотрели те немногие черно-белые фотографии, что я привез. Среди них была открытка с изображением знаменитой синагоги XVII века в Жолкве, уже разваливающейся. Помнила ли Инка это здание?

– Нет.

Инка (справа) с Рахилью и Гершем. Лондон. 1949

Инка принялась изучать открытку, близко поднеся ее к лицу, и тут случилось нечто замечательное. В дверь позвонили – консьержка принесла письмо. Инка глянула и сказала: «Это для вас». Я изумился, ведь я впервые пришел к Инке. Она протянула мне конверт, который был адресован ей от Ассоциации мучеников Жолквы. Я вскрыл конверт, вытащил брошюру и положил на стол.

На обложке – фотография старой синагоги в Жолкве. Та самая, которую я только что показал Инке и которую она не смогла припомнить. Такое вот совпадение – теперь у нее оказалось сразу две копии одного снимка.

В августе 1941 года Лемберг и вся Галиция были включены в принадлежащее Рейху генерал-губернаторство, которым правил Ганс Франк. Лаутерпахт тем временем планировал новую поездку в США – прочитать курс лекций в колледже Уэллсли и немного поработать в Гарвардской юридической библиотеке.

Дни перед отъездом тянулись угрюмо, все яснее становились последствия германской оккупации. «Ты все знаешь о Львове, – писал он Рахили. – Я не готов выражать свои чувства, но мысль об этом все время со мной, словно кошмар».

Невозможно было скрыть свой страх, но жизнь продолжалась, и Лаутерпахт словно «раздвоился». В повседневном общении с людьми он был «совершенно нормален», выполнял свои обязанности, помогал коллегам в Тринити-колледже, справлялся с бытом. Прибавилось и «политики»: перед отъездом в Америку Лаутерпахт вошел в группу кембриджских ученых, выразившую поддержку советской Академии наук «в героической борьбе страны против общего врага»{185}.