Мальчики да девочки - Елена Колина

* * *

– Что же вы не спрашиваете, как дела? – на ходу возмутилась Дина, влетая в гостиную.

В гостиной сидели повсюду – у стен на диванах и кружком вокруг печурки на стульях, табуретах, ящиках, дули по очереди на сырые дрова, смотрели на крыши Надеждинской, – окна были голые, незанавешенные, все занавеси давно уже были на Асе, Дине и Лиле. Дина быстро водила глазами по лицам, – кого-то она очень рассчитывала увидеть, но не увидела.

– А что, у нас сегодня никого нет?.. – разочарованно пробормотала Дина, обводя взглядом комнату, в которой было человек двадцать. Ее подвижное лицо погасло, как будто погас свет и закрылся занавес – раз никого нет, я с вашими поэтами сидеть не буду, я лучше пойду обратно в школу...

– Тс-с, – прижала палец к губам Лиля.

Один из студийных поэтов читал стихи. Это были любовные стихи, посвященные ей, то есть посвящение не прозвучало вслух, но она знала, что это – ей. У поэта были вздыбленные волосы, хрипло-тонкий голос, читая, он извивался всем телом, как будто в нем сидит чертик и с гиканьем вырывается вон. Этот поэт был так в нее влюблен, что по ее капризу поменял фамилию. Лиля сказала, что его фамилия Собакин неблагозвучна и не годится для поэта, и к следующему литературному четвергу он взял себе псевдоним Соболь, – ушел от нее Собакиным, а вернулся Соболем. В студии все были немного в нее влюблены, поэтому все любовные стихи, многозначительные стихи, намекающие на чувства к Прекрасной Даме, Лиля считала своими по праву. Один из постоянных посетителей четвергов публично посвятил ей поэму, другой обещал когда-нибудь снять ее в фильме и уже писал для нее сценарий, третий забрасывал ее страстными письмами, требуя ответных признаний. Лиля ловко лавировала между всеми, обещая каждому немного взаимности, – интрига была в том, чтобы держать при себе ВСЕХ.

А Дина расцвела улыбкой – она наконец нашла, кого хотела. Молодой человек, похожий на доброго медведя, огромный, уже слегка рыхловатый, с приятным лицом – в его лице не было ничего выдающегося, нос как нос, глаза как глаза, все хорошее, доброе, – сидел у окна на диване в самом углу рядом с Леничкой, сидел, глубоко задумавшись, возможно дремал. Среди гостей он выделялся приятной основательностью, и фигуры, и манер, и одежды. Поэты почти все были одеты в лохмотья, у кого-то подошвы были подвязаны веревками к верху ботинок, но выглядело это хоть и нищетой, но все же богемной, а он был одет как «обыватель», старательно и даже нарядно: целые брюки, шерстяной жилет под пиджаком и – вот чудо – галстук.

Дина пробралась между стульями и ящиками, огибая диван, поскользнулась и чуть не упала – за диваном был каток. Несколько дней назад кто-то разлил воду из чайника, лужица замерзла и не растаяла даже сейчас, когда топилась печурка.

– Здравствуйте, Павел, – голос у Дины был робкий, но втискивалась она между Павлом и Леничкой довольно решительно, упрямо насупившись, как будто боролась за свои интересы.

Павел Певцов единственный из гостей не имел никакого отношения к искусству. Он был Леничкин знакомый по Психоневрологическому институту, постарше, лет двадцати пяти. В отличие от Ленички, он четко представлял свой жизненный путь, «взаимными связями и зависимостями между отдельными научными дисциплинами» не интересовался, а поступил незатейливо – к концу девятнадцатого года окончил медицинский факультет врачом-невропатологом и уже вел самостоятельный прием.

На сегодняшний журфикс Павел Певцов попал случайно, во всяком случае, стихами он нисколько не интересовался, и теперь они с Диной – два непоэтических островка в море поэзии – тихонько переговаривались о своем.

– Мне разрешили театр. Мы будем играть «Вишневый сад», если утвердят, конечно, – наклоняясь к Павлу, доверительно прошептала Дина.

– Может быть, тебе подойдет пьеса «Гамлет» автора Гоголя? – заботливо предложил Леничка. – Гоголь так много написал для школьного театра, и «Гамлета», и «Трех сестер», и «Веер леди Уиндермир», и...

– Ну зачем вы так, – с упреком сказал Павел. – Дина, не обижайтесь на него, он в душе добрый...

– Да-а, добрый, – как обиженный ребенок, протянула Дина. – А кто вчера...

– А ты сама... – молниеносно отозвался Леничка.

Двоюродные не подружились, – Леничка относился к сестрам мило, но совершенно неуважительно. Над Асей посмеивался, забавляясь ее бурным романом с поэзией, стихи ее называл «розы-морозы» и, по-родственному, не скрываясь, считал дамскими виршами. Он со своими светящимися глазами и застенчивой улыбкой отнюдь не был желчным; с людьми, не имеющими отношения к поэзии, разговаривал очень мягко, даже нежно, и мог похвалить каждого – если не за ум, то за глупость, но ни за что не мог похвалить плохие стихи.

Стихосложение было формой его существования, – Леничка говорил стихами, шутил стихами, стихи лились из него, как вода из крана. Он так и воспринимал свои стихи – как льющуюся из крана воду, как будто не признавая своего дара, стесняясь относиться к собственным стихам всерьез. Считал, что он в поэзии лишь случайный гость. «Стихи – мой сегодняшний способ отношений с миром, завтра будет другой, сегодня я поэт, а завтра стану астрономом или колдуном», – говорил он и был со своими стихами удивительно расточителен, мог записать и тут же подарить, а мог и не записывать, просто забыть...

В начале семнадцатого года, когда Леничка был еще маленьким и все отзывались о его стихах восторженными немодными словами – «прелестно», «очаровательно», Илья Маркович подумывал об издании книжки стихов с Леничкиным портретом на обложке и, не объясняя сыну зачем, заказал знакомому художнику его портрет. Портрет получился замечательный – вдохновенный большеглазый мальчик, вундеркинд, папина гордость. Из всего этого вместо папиной гордости вышла бурная ссора, – обрывки портрета вылетели из окна гостиной, разлетелись по мостовой Надеждинской улицы под Леничкины крики: поэзия не трамвай, в который можно вскочить с подножки со своей физиономией на обложке, он не позволит сделать из себя марионетку для удовлетворения родительских амбиций, и если его настолько не понимают, то он немедленно покинет этот дом навсегда и больше никогда, никогда... Леничка кричал со слезами на глазах, у Ильи Марковича дрожали руки... и так далее. Но это было в другой жизни, Леничке казалось – страшно давно, когда он был еще мальчиком, и теперь, девятнадцатилетним, разумным и спокойным, взрослым, он не любил вспоминать эту свою подростковую горячность.

В литературной жизни Дома искусств Леничка никакого участия не принимал, хотя был со всеми знаком еще прежде Лили с Асей. Он никогда не появлялся в студии Мэтра, был убежден, что поэзия – дело не цеховое, а сугубо частное. Стихи Мэтра любил, но не бредил ими, как Ася, самого Мэтра считал позером, его теорию поэзии в таблицах – чепухой, и вообще, восхищался не Мэтром, а Блоком. Если считать, что все сердца в то время разделились между Мэтром и Блоком и любовь к одному поэту отрицала любовь к другому, то Леничкино сердце безраздельно принадлежало Блоку. И, в отличие от студийцев, Леничка не зависел от Мэтра, – не претендовал на официальный статус поэта, не стремился выступать со своими стихами на публике, а если и желал напечатать свои стихи, то непременно за свой собственный счет, так ему казалось приличней. Друг дома – не дома Левинсонов, а того, прежнего дома Белоцерковских, завсегдатай литературного салона присяжного поверенного Белоцерковского и красавицы Беллы – друг дома, поэт и музыкант, не раз читавший стихи и игравший на рояле в их гостиной, открыл издательство с очаровательным названием «Картонный домик». Леничка сам заплатил за издание, и вскоре должна была выйти первая книжка стихов Леонида Белоцерковского – изящная книжечка с рисунками известного художника Головина, с маркой Головина.