Бар «Безнадега» - Мира Вольная

- А чего хочется тебе, Андрей Зарецкий?

И мне вдруг совершенно перестает нравится, что она зовет меня этим именем. Мысль о том, что даже на Шелкопряда я отреагирую лучше, заставляет морщиться.

- Сейчас чтобы ты посмотрела на кое-кого, - качаю головой, потому что сам не могу разобраться, чего именно от нее хочу, кроме очевидного.

- Этот кто-то в зале?

- Нет, - я протягиваю ей руку, помогая спуститься. Ладони у Громовой холодные, несмотря на то, что все это время она обнимала высокий обжигающий бокал.

- Веди, - чуть улыбается, забирая со стойки шлем, следуя за мной, не разжимая пальцев. Я понимаю, что собирательница согласилась из-за любопытства, чувствую его во взгляде девушки, слышу в голосе.

Но не собираюсь ничего предпринимать по этому поводу. 

Я открываю перед ней дверь, пропуская внутрь впереди себя, бросая короткий взгляд на Куклу. Девчонка все еще спит.

- На нее я должна посмотреть? – проходит Элисте в святая святых, не колеблясь ни секунды.

Второй раз за неполную неделю - тянет на рекорд. 

- Да.

Громова останавливается у дивана, склоняется над сумасшедшей-не-сумасшедшей, рассматривает буквально несколько секунд, а потом поворачивается ко мне.

- И что ты хочешь, чтобы я тебе сказала?

- Она – собирательница?

- Почему ты так решил? – Эли проходит к креслу, опускается в него, склоняет голову набок, опуская на столик бокал.

- Потому что из всех вариантов у меня остался только этот.

- Расскажи мне, - не торопится отвечать Элисте. – Как она оказалась у тебя, почему ты решил, что она может быть такой, как я?

- Кукле снятся сны, она жаждет смерти. Именно смерти. А пришла она ко мне, потому что считает, что все это навязанное, не ее. Я пообещал разобраться.

Элисте погружается в себя на несколько секунд, а потом откидывается на спинку кресла, прикрывает веки, передергивая плечами.

- У тебя здесь теплее, чем в «Безнадеге», - говорит она, возвращая взгляд к моему лицу. – Девочка ведь сейчас спит?

- Да.

- И видит сон…

Я бросаю короткий взгляд на Куклу. Судя по тому, как девчонка морщится, вздыхает и постанывает, ей явно что-то снится. Наверняка что-то из ее камерных кошмаров.

- Да.

- Проведи меня в него. Ты ведь можешь?

- Могу, - киваю, отодвигая в сторону глинтвейн и садясь на столик. – Зачем?

- Хочу кое-что проверить, увидеть. Да и просто любопытно, - едва улыбается девушка.

Она спокойна теперь совершенно. Расслабленная и привычная, и «Безнадега» перестает тревожится и волноваться весте с ней. А в кабинете и правда теплее, чем в зале. Стало теплее с ее появлением.

Непонятно. Пока я принимаю решение, Элисте снимает куртку, небрежно бросает ее на подлокотник и закатывает рукава водолазки.

- Тебе нужна моя кровь? Слюна? Почка? – усмехается она. – Или какая-то клятва? 

Я фыркаю, качаю головой.

- Только твоя рука, - протягиваю ей ладонь.

- Надеюсь, не навсегда, - усмешка все еще на соблазнительных губах. – Она, знаешь ли, мой рабочий инструмент.

- Обещаю, что верну. Но я не знаю, на какой Кукла сейчас стадии.

- Это почти не имеет значения.

Эли медленно вкладывает свои пальцы в мою ладонь. Я прикрываю веки, чтобы отсечь свет и слишком явное присутствие Громовой. 

Мне больше не нужна кровь, чтобы проникнуть в сон Куклы, и потому что она здесь, и потому что я уже создал привязку.

Соскальзывание выходит почти бесшовным, шелестящим, как вощеная бумага. 

На этот раз я… мы оказываемся сразу на месте действия, Куклу не приходится искать, она на виду, как вымпел, как, сука, единственное освещенное окно в спящей многоэтажке. 

Школьный коридор: узкий, длинный, как все казенные коридоры, темный, но новый. Никаких обшарпанных стен, никакого линолеума, школа почти неободранная, чистенькая, наверняка с каким-нибудь диким уклоном. Из тех, на которые дрочат родители-перфекционисты, мечтая о том, как из их отпрысков вырастят гениев, а получают в итоге хроников неврастеников с тиками и фобиями. Пластиковые большие окна пропускают достаточное количество света уличных фонарей, чтобы можно было рассмотреть мизансцену и доморощенного «Омена». Свет растекается пятнами, неровными кляксами, косыми полосами, жалкими ошметками. Попадает на доски с объявлениями, паркет и чьи-то портреты, стекает, как пролитый клей, с белых подоконников. Портреты снова без лиц, на досках с объявлениями бессвязная тарабарщина, за окнами –  пустота, если присмотреться. Нет и никогда не было фонарей, что отбрасывают этот самый желто-оранжевый свет. Вот только присматриваться желания нет.

Я думаю о том, что рад, что Дашка учится в обычной школе, что у нее нормальные перемены, а не «творческие перерывы», обычные учителя, а не «менеджеры по управлению проектами», среднестатистические одноклассники, а не «команды». Я действительно рад тому, что за углом Дашкиной школы курят старшеклассники, что занавески в актовом зале отдают пылью и сыростью, что в столовой пахнет крепким, слишком сладким чаем и пирожками с яблоками.

И пока думаю так, смотрю на Куклу, на ее еще детскую фигуру в полумраке выдуманного коридора, на зажмуренные крепко-крепко глаза и поджатые, неестественно красные губы.

Девчонка в метрах пяти от нас, немного сбоку. Стоит над трупом в той одежде, в которой сейчас спит на диване в кабинете, и на этот раз без остановки нажимает на спусковой крючок пистолета. Само собой, пистолет выглядит как игрушка, само собой, никакой отдачи и запаха пороха, само собой, звуки тише, чем есть на самом деле, само собой, пули у нее не заканчиваются.

Хочется закатить глаза. Хочется добавить в эту детскую фантазию реализма, но меня вовремя отрезвляет легкое пожатие пальцев Эли, когда она делает шаг вперед.

Перед куклой на полу тело подростка. Кровь опять слишком густая, глянцевая и яркая. Лицо, как и в предыдущие разы, раскурочено.

Громова тянет меня за руку еще ближе к месту действия, подходит почти вплотную, заглядывает сбоку с любопытством в лицо Куклы. И тут же морщится.

- Она плачет и боится.

- Да.

- Так всегда?

- Оба раза, что я имел удовольствие наблюдать, - отвечаю, тоже мельком оглядывая Куклу. На ней снова кровь. Везде.

Голоса, и мой, и Эли, тут звучат непривычно: низко, глухо, отдаются в пустоте фантазийного пространства вместе с чужим смехом.

Это не мой смех, и не Громовой, и даже не Куклы. Этот смех – очередная фантазия девчонки. Принадлежать может кому угодно, даже ее почившей бабушке. Но… Но кое-что все же заставляет меня нахмуриться, вынуждает реагировать на происходящее серьезнее.