Касторп - Павел Хюлле

— Тогда? — подхватил Касторп.

— Только война!

Сыщик, правда, не уточнил кто с кем будет воевать после отречения царя, однако Касторп, которого никогда не волновали сообщения из-за рубежа, уже в поезде, на обратном пути в Гданьск, всерьез задумался, насколько такое возможно. Впрочем, никаких тревожных симптомов нигде не наблюдалось. В гусарских казармах все шло в обычном, довольно-таки вялом ритме. В газетах если и писали что-либо о России, чаще всего прибегали к обтекаемым фразам типа «успокоение чересчур разбушевавшихся волн» или «Черноморский флот вновь проводит маневры». Эдгар Мацкайт и Вальдемар Розенбаум, которым Касторп будто ненароком задавал вопросы, рассказывали интересные, но тоже не слишком конкретные вещи — их главным образом тревожило, смогут ли они на каникулы уехать домой в Россию и затем спокойно вернуться. Даже госпожа Хильдегарда Вибе, которую трудно было заподозрить в интересе к политике, однажды, столкнувшись с Касторпом в кухне, заметила: «Не скажу худого слова, но эти русские не такие уж олухи, мой покойный муж говаривал, что они нам еще покажут!»

Надежда что-либо разузнать у доктора Анкевица тоже не оправдалась. Тот только прописал вместо тинктуры со стрихнином соли Эрленмейера — по столовой ложке три раза в день — и, весьма удовлетворенный состоянием пациента, порекомендовал заменить водные процедуры интенсивным движением на свежем воздухе. Касторп, обеспокоенный формулировкой «интенсивное», напрямую спросил, не имеется ли в виду нечто вроде армейской подготовки на случай вероятной войны. Доктор от души рассмеялся.

— Молодой человек, — он протянул Касторпу рецепт, — поглядите, какая прекрасная весна! Радуйтесь жизни, а войны оставьте генералам и императорам.

Трудно было отказать доктору в правоте. Почки на деревьях готовы были вот-вот взорваться, под лучами солнца неистовствовали стайки воробьев, Кашубке выбивала во дворе ковры, а в порту на Мотлаве царило оживленное движение. На пасху Ганс Касторп решил поехать домой. Он написал дяде Тинапелю теплое письмо, купил билет до Гамбурга с пересадкой в Берлине, навел порядок в шкафу и комоде. Быть может, он взял бы с собой «Эффи Брист», но в день отъезда, буквально за четверть часа до того, как пора было отправляться на вокзал, Кашубке вручила ему конверт с маркой из Сопота.

«Спешу сообщить, — писал сыщик Герман Тишлер, — что первая часть задания выполнена. Дама, про которую Вы изволили спрашивать, не русская, а полька, Ванда Пилецкая, двадцати девяти лет, проживает в Варшаве. Мужчина — русский, Сергей Давыдов, тридцать лет, ротмистр кавалерии, недавно представлен к званию капитана и переведен из Варшавы в Люблин. У меня в бюро Вас ожидают еще некоторые подробности, весьма любопытные, которые, однако же, я предпочитаю изложить Вам лично. Со второй частью придется повременить, ибо пока невозможно установить, во-первых, поддерживают ли связь интересующие Вас особы, и, во-вторых, если поддерживают, то какие у них планы. В обычной ситуации я нашел бы кому это поручить или сам бы отправился за границу, однако же — я уж не упоминаю о дополнительных расходах, которые не были оговорены, — события, происходящие сейчас в России, отнюдь не благоприятствуют путешествиям и тем более сбору конфиденциальной информации».

Касторп дважды — а потом и еще раз — перечитал письмо. Необычайно старательный, чуть ли не каллиграфический почерк сыщика свидетельствовал о его педантичности. А вот выражение «однако же» достаточно было бы употребить один раз. Впрочем, не об этом думал Ганс Касторп в мчащемся на запад поезде. Его мысли занимал вопрос, лежит ли большой цветной атлас Брокгауза, которым он пользовался в гимназические, на своем прежнем месте в дядиной библиотеке. И где на карте России находится город Люблин, куда перевели капитана Сергея Давыдова.

Распрощавшись с водолечебницей, Касторп не распрощался с Сопотом и все свободное время проводил теперь на курорте. Можно даже сказать, что он стал его горячим почитателем и знатоком в одном лице и широко пользовался предлагаемыми удовольствиями. Например, подъезжал на конке к Королевскому холму, откуда — даже без бинокля — можно было любоваться великолепной панорамой Гданьского залива с кораблями на рейде, монументальной башней Марьяцкого костела и светлой лентой Висляной косы, которая тянулась далеко на восток, исчезая в бескрайнем пространстве воды, света и облаков. У подножья холма раскинулся Сопот. Крыши домов, башенки пансионов, парки, аллеи, площади полого спускались к морю, завершаясь темной линией мола, возле которого уже появлялись трубы пароходов. Чистый весенний воздух побуждал не только любоваться пейзажами. Если уж Касторп взбирался на поросший лесом склон, он частенько отправлялся дальше и, добравшись до корчмы «Большая звезда», с аппетитом съедал тамошнее фирменное блюдо: котлеты из молодой баранины с травами, к которым заказывал свой любимый портер. В Сопот он возвращался тоже на конке, которая с часовым интервалом курсировала между железнодорожным вокзалом и лесным ресторанчиком. Однако чаще всего Касторп проводил не менее или даже более приятные часы в нижней части города.

Поскольку в солнечные дни тянуло полежать в шезлонге, он брал в курхаусе или на террасе в Северных Лазенках это полотняно-деревянное устройство, чтобы поваляться пару часов в упоительном безделье. Такое времяпрепровождение прекрасно отвечало характеру Ганса Касторпа, поэтому он никогда не чувствовал себя лучше, чем в те минуты, когда, подремав с четверть часика, открывал глаза и с удовлетворением убеждался, что солнце продолжает ярко светить, на деревьях поют птицы, а непрестанный шум моря призывает снова вздремнуть, и даже дольше прежнего. Время тогда останавливалось, словно бессильный поршень невидимого компрессора, позволяя отключаться сознанию нашего героя. Ничто не нарушало этого блаженного состояния: ни одна, даже самая мимолетная, картина и ни одна — пускай подсознательная — мысль. После такого на редкость полноценного отдыха он неторопливо прогуливался по променаду и сравнивал достоинства различных меню — начиная от харчевни Адлера и кончая рестораном в гостинице «Вермингхофф». По причинам, ранее описанным, он избегал обедов в курхаусе, хотя, по правде говоря, его единственный прошлогодний опыт не был типичен для тамошней кухни. После обеда, завершавшегося кофе и рюмкой портвейна, он обычно проходил из конца в конец весь мол. Дважды послушал в концертном зале попурри из известных мелодий, хотя оркестр, видимо приберегавший силы к новому сезону, особого удовольствия ему не доставил. Еще он позволил себе сыграть в кегли, несколько раз посетил камеру-обскуру «Каскад», прокатился в бричке по берегу моря, один раз пострелял из лука и — тоже один раз, поддавшись внезапному импульсу, — поднялся на палубу судна, доставившего его прямо в Гданьск, на Долгое побережье. Так он коротал время. Точности ради признаемся, что он все чаще пропускал занятия в политехникуме, однако тогдашняя, чрезвычайно либеральная система обучения и обретенное Гансом Касторпом в результате свободного образа жизни умонастроение это допускали, больше того — способствовали учебе: теперь он успевал гораздо лучше, чем когда с поистине прусской дисциплинированностью посещал все лекции и семинары.

Если вечером, еще до ужина, он брался за «Электротехническое оборудование современных судов» Рёдерера, всё — даже сложная схема генератора паровой турбины Лаваля — легко и беспрепятственно укладывалось у него в голове. Он не путал шариковые подшипники с роликовыми, а шпиндель с ручным крутилом сумел бы нарисовать по памяти, даже разбуди его ночью, подобно тому как мог в любой момент перечислить все классы из списков германского Ллойда[32].