Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны - Иван Толстой

В Париже политехнический институт – это военное училище, туда иностранцев не принимают. Политехнический институт, по существу, это есть подготовка высшего офицерства. Вы обязываетесь, поступая в политехнический институт, первые пять лет быть военным, потом вы можете бросить. Поэтому для иностранцев парижский политехнический институт совершенно закрыт. В Германию мне не хотелось ехать, потому что я, во-первых, плохо знал немецкий язык, никого не было в Германии знакомых, а тут брат, когда приезжал в Киев, всегда такие чудеса рассказывал о Париже, и я так любил брата – мы с ним всегда были в страшной дружбе – что для меня вообще не представлялось возможным уехать из Киева и жить за границей где-нибудь не в Париже. Ничего другого я не знал.

У меня было две альтернативы: или декоративное искусство, или техника, но так как техника не удалась, так Бог с ним. Но отец хотел, чтобы кто-нибудь их его детей, особенно мой брат-доктор, а потом я, чтобы непременно поступили в дело, чтобы они смогли его продолжать. У брата-доктора была постоянная война с отцом. Когда он кончил то же самое коммерческое училище, что и я, брат сразу хотел на медицинский, у него была любовь к медицине с детства, а отец – он был сильный человек – уговаривал, что тот должен пойти непременно пойти в дело, и брат поддался и поехал в Антверпен в институт высших коммерческих наук в Антверпене при Политехе.

В Антверпене был трехлетний курс, но брат мой так хотел на медицинский факультет, но знал, что отец его не допустит никуда, если он не привезет диплом, поэтому он за два года трехлетний курс откатал, привез отцу диплом и сказал: «Вот тебе диплом, как ты хотел, а теперь я пойду на медицинский». Тут отец уже преклонился. И когда я хотел непременно на политехнический, отец видел уже этот неудачный опыт со старшим братом, и сказал: «Ну, иди в политехнический». Но когда меня туда не впустили, тут уж он на меня повлиял: «Слушай, ты теперь поди кончай университет, а после этого пойдешь в дело, а хочешь – занимайся чем хочешь, но диплом непременно получи, потому что я хочу, чтоб мои дети были культурными, интеллигентными».

Сколько лет вы были в Париже?

Четыре года.

А в течении этих четырех лет у вас была возможность познакомиться с политической деятельностью, с настроениями русских студентов и эмигрантов?

Ну, еще бы. Мы были самыми близкими приятелями с Авксентьевым, с Черновым. Главным образом большая дружба была с Николаем Дмитриевичем Авксентьевым, который даже детей брата учил русскому языку. Еще Высоцкий Александр Давыдович был тоже эмигрантом. У нас был такой образ жизни: по субботам все собирались у Высоцкого, а по воскресеньям – у брата. И это большей частью была та же самая компания. Высоцкий сам был революционером, и вся эмиграция русская революционная у него собиралась: Гоц, Цейтлин, все. Все дело в том, что мой брат и Высоцкий были единственные двое женатых и состоятельных людей, которые имели свою квартиру, где можно было собираться. Остальные были люди небогатые и жили по гостиницам, по отдельным комнатам.

Мне поэтому удалось всех знать лично. Правда, они были старше меня: мой брат-доктор был на шесть лет старше. Это были его сверстники, но я этой разницы в возрасте не чувствовал совершенно. Мы все были приятели, а с Авксентьевым мы и после войны здесь тоже очень дружили. Так что свою жизнь в Париже я провел в обществе очень левонастроенном. И когда я вернулся в Россию в 1913 году, для меня вопрос о том, что царский режим может существовать, не ставился. Это временное бедствие, которое скоро лопнет.

Каковы были ваши политические взгляды к тому времени, когда вы вернулись в Россию? Вы были социал-демократом?

Революционером. Я здесь заразился от Цейтлина, от Чернова. Я тогда не очень хорошо разбирался что есть что. Но во всяком случае социалистом, как минимум социалистом. Это потому, что я был в Париже, но даже в Киеве, куда я приехал, где я столкнулся с людьми моего круга, но не бывших за границей, не видевших революционеров, настроения были одинаковые. То же самое. Все студенты или кончившие учебу студенты, с которыми я там перезнакомился, моего общества, еврейского главным образом, все были настроены очень лево, все были социал-демократами. Они, может быть, не были записаны в партию, большинство из них, но они сочувствовали этому движению, получали все газеты, и только об этом и говорили. Тогда только ренегаты были монархистами. Были студенты, которые назывались белоподкладочниками, но к ним относились с презрением, было совершенно непонятно, чтобы интеллигентный человек мог сочувствовать царскому режиму, поэтому он и упал так легко. И так было не только среди молодежи, даже у людей более почтенного характера, всех людей либеральных профессий.

Вы вернулись в Киев в 1913 году, и вскоре после этого началась война.

Я человек довольно авантюрного характера, и мне очень хотелось посмотреть, что такое война. Надо вам сказать, что тогда, несмотря на то, что война была затеяна правительством, ее встретили с большим энтузиазмом. Все, и евреи и не евреи, говорили, что это Германия на нас напала, нам нужно защищаться. Не было такого отношения к войне, как, скажем, в 1905 году, во время японской войны, когда всякое поражение считалось успехом – «Ах, опять побили, так им и надо». А здесь наоборот, был страшный энтузиазм, воодушевление и страшное озлобление против немцев.

Среди евреев тоже?

Абсолютно. Все евреи шли на войну, несмотря на то, что для них служба в армии была очень тяжелая. Я вам расскажу сначала общий порядок. Все молодые люди, окончившие университет, не поступали на военную службу простыми солдатами, а были солдатами так называемыми вольноопределяющимися. Они служили один год вместо четырех, не выполняли никаких черных работ, на их погонах были нашивки, которые сразу их отличали от всех других солдат, и, кроме того, по истечении полугода они держали какие-то экзамены и уже выходили в запас прапорщиками – а это первый чин офицерства. Евреи могли быть вольноопределяющимися, но не могли быть прапорщиками, они никогда не могли перейти дальше нижнего чина, всегда оставались солдатами, и в офицерство никогда не могли попасть.

Когда я приехал в Киев с дипломом юридического парижского факультета, мне предоставлялась возможность получить русский диплом, если я буду держать государственный экзамен при юридическом факультете университета. Это необходимо было для того, чтобы получить все права. Еврей, не имеющий университетского диплома или не будучи купцом первой гильдии был очень ограничен в своих правах: во-первых, не мог жить, где ему хочется, во-вторых, не мог заниматься профессией, которой ему хочется. Так что мне, конечно, необходимо было раньше всего приобрести себе эти права путем государственного экзамена. Для того, чтобы держать государственный экзамен, нужно было держать раньше латынь, потому что в коммерческом училище латыни не было, а считалось, что на юридическом факультете необходимо знать латынь. Так что я сдал латынь за 8 классов летом 1914 года и начал готовиться к юридическому институту, а тут объявилась война.

Мне надо идти на войну. Но я мог не идти, если бы хотел, потому что у меня с детства грыжа, а по русским военным законам грыжа освобождала от военной службы: «66 статья литера А», я это хорошо очень помню. Если вы показывали, что у вас была грыжа, вы были негодны к военной службе. Я и не шел, продолжал готовиться, но мне очень хотелось на войну по авантюрным соображениям. С одной стороны, эти авантюрные соображения поддерживались патриотическим энтузиазмом. Будь это в 1905 году, никогда бы меня не соблазнила авантюра пойти на фронт, потому что я считал тогда – я был ребенком, но заражался общим настроением – тогда надо было уйти, стараться спрятаться, стараться не помогать, а тут наоборот. И все это вместе совпало.