Люблю, убью, умру - Татьяна Тронина

— Почему он расстроился? Он что, до сих пор тебя любит?

Я вздохнула:

— Наверное. Я не знаю… Мне все равно.

— Он хотел вернуть тебя? — холодно спросил Саша.

— Да. Но я отказалась, конечно.

— Почему?

— Саша, Саша, ну что ты такое говоришь… Я же тебя люблю. Я только тебя люблю! — в отчаянии воскликнула я. Скинув одеяло, я бросилась к нему, прижалась всем телом.

— Почему? — опять холодно спросил он.

— Что — почему? Почему я отказалась или почему я тебя люблю? — растерянно спросила я.

Он молчал. И вдруг какое-то оцепенение напало на меня.

Я отошла к окну и выглянула на улицу. По черной дороге катились сплошным потоком машины, горела реклама на соседнем магазине, по тротуарам торопливо шли прохожие — все в предпраздничной лихорадке. «Как глупо… — подумала я. — Неужели ничего не будет? Денис прав — я совсем не знаю этого человека. А как мы познакомились? Боже мой, слишком стремительно все произошло… Так всегда — если быстро началось, то быстро и закончится».

И в этот момент Саша подошел ко мне сзади и обнял.

— Верни браслет… — тихо сказал он. — И не обнадеживай больше своих поклонников…

* * *

Рукопись:

«…Все присутствующие с интересом слушали Карасева, который, как обычно дымя гаванской сигарой, рассуждал о современном искусстве:

— …Старые, классические идеалы уже давным-давно умерли… Не так ли, Кирилл Романович?

— В общем, так, но я бы уточнил — еще не умерли, но определенно агонизируют.

— Поправку принимаю. Итак, сейчас нужны новые формы, которые на первый взгляд кажутся странными и непривычными.

— Да, ты прав, голубчик, — вздохнул Кирилл Романович. — «Чайку» чеховскую публика сначала не поняла… А что у нас в театре? Поставили спектакль по пьесе господина Мережковского «Христос и Антихрист» и чувствуем — никуда не годится! Нужны новые формы, чтобы отразить нечто, витающее сейчас в умах людей.

— К черту материализм! — вдруг закричал рябой человечек в черной накидке, напоминающий летучую мышь, — это был критик Фифинский. — Я не верю в объективность человеческого разума и потому единственным критерием познания признаю внутренний душевный опыт, неуловимые ощущения и мистические прозрения… Вот, послушайте, что сказал по этому поводу Бальмонт: «Я — внезапный излом, я — играющий гром, я — прозрачный ручей, я — для всех и ничей…»

— Каждый любит только себя, — с царственной улыбкой произнес Карасев. — Господа, позвольте вам признаться — я себя люблю.

— Значит, Иван Самсонович, — бесцеремонно вклинилась в разговор старших Дуся, — вы не боитесь признаться, что вы — пуп земли и центр вселенной?

— А что в том такого? — ответил художник, взмахивая сигарой. — Это нормально. Любой может про себя так сказать и имеет на то полное право.

— И я себя люблю! — заорал Фифинский. — Что хочу, то и делаю!

— А как же долг? — внезапно спросил Андрей.

— Забудьте про долг, молодой человек, — поморщился Карасев. — Не бросайтесь пустыми, напыщенными фразами, которые давно потеряли смысл.

— Нет, без долга, кажется, нельзя, — с сомнением протянула Дуся. — Кто же тогда, например, станет Родину защищать? Все скажут — я себя люблю, я не стану подвергать себя опасности и потому не буду рисковать собой.

— Молодец, детка, тебе палец в рот не клади! — похвалила ее Мария Ивановна.

— Господи, Дусенька, да вы одной своей красотой можете весь мир на колени поставить, — сказал Карасев, пристально глядя на девушку. — С вами никакие войска не понадобятся.

Андрей слушал Карасева со странным чувством — с ним хотелось спорить, но вместе с тем спорить было бесполезно. А хуже всего было то, что Дусе ужасно нравилось все, о чем говорили сейчас у Померанцевых. Она пробовала на зуб и на вкус новую философию — и находила ее забавной.

После того Андрей еще заходил к Померанцевым — и каждый раз заставал там Карасева. Тот говорил много, горячо, очень забавлял своими речами Кирилла Романовича, но Андрей словно прозрел — все это художник делал исключительно ради Дуси. Только на Дусю смотрел Карасев и превозносил ее красоту до небес.

— Нельзя жить одними высокими идеалами, — продолжал вещать он. — Мораль, нравственные нормы… Какое, к черту, это имеет значение, если человек задыхается в общепринятых рамках? Если хочешь быть счастливым — будь им! Я тут недавно познакомился с одним молодым, подающим большие надежды писателем — Мишей Арцыбашевым. Слыхали про такого? Так вот, он собирается в ближайшем времени написать книгу о новом герое. Онегин с Печориным уже отошли, обществу необходим другой, свежий идеал… Жизнь не должна быть ограничена никакими социальными или нравственными обязательствами, ибо человек подл по своей природе!

Андрей ревновал Дусю к Карасеву, но не мог сказать об этом ей. «Дураку ясно, что старый сатир на нее глаз положил, но это ж вовсе не означает, что он ей тоже нравится. Она любит меня, только меня!» — горячо убеждал он сам себя.

Однажды зимой Андрей оказался в районе Триумфальной площади и вдруг увидел, как со ступеней остановившейся конки спрыгивает Карасев, как он подает кому-то руку… Но не кому-то, а Дусе — увидел он в следующее мгновение.

«Странно, они вдвоем, — подумал Андрей, и сердце его сжалось от неприятного предчувствия. — Зачем, куда они идут?»

Первым делом он хотел подбежать к ним, заговорить, но потом вдруг решил, что это будет глупо. Карасев опять надменно, свысока посмотрит на него, назовет ехидно «господином студентом», Дуся бросится защищать Андрея по своей старой детской привычке…

Карасев казался Андрею пожилым — ну как же, почти сорок лет!

Андрей спрятался за театральной тумбой, которая обещала выступления Вяльцевой, и стал наблюдать за художником и Дусей издалека.

Карасев смеялся и все время что-то говорил. А Дуся весьма благосклонно его слушала и тоже улыбалась, время от времени утыкая нос в муфту. «Замерзла…» — с нестерпимой нежностью мелькнуло в голове Андрея.

Дуся выглядела как настоящая дама — в светло-серой песцовой шубке, в теплом берете из серого бархата, из-под которого выбивались непокорные пряди волос… Если рассуждать здраво, то она была самым обычным человеческим существом женского пола, но Андрей любил ее так, что сам себе удивлялся. Так он не любил родную мать, и богу молитвы он возносил с гораздо меньшим трепетом, да и жизнь он, пожалуй, любил меньше Дуси Померанцевой.

А она взяла Карасева за руку и ловко прокатилась по ледяной дорожке вдоль тротуара. Огромный дворник в фартуке поверх тулупа неодобрительно посмотрел на нее и, как только Дуся проехала по скользкому льду, стал сыпать на дорожку песок…

«Нет, не могу, — сказал себе Андрей. — Не могу идти за ними, не могу смотреть… И за что мне такая мука!»