Харбин - Евгений Анташкевич

Когда Тельнов закончил читать, в комнате несколько минут стояла полная тишина. Потом он поднял указательный палец, снова вытянул шею и торжественно сказал:

– Я помню, как адмирал, прочитав письмо патриарха, сказал: «Я знал, что меч государства – это пинцет хирурга или нож бандита… А теперь я знаю!!! Я чувствую, что самый сильный меч – меч духовный, который и будет непобедимой силой в крестовом походе против чудовища насилия!»

Тельнов протянул Александру Петровичу одну из иконок:

– Вот, Александр Петрович! Увеличенная фотография святителя Николая была преподнесена адмиралу Колчаку в Перми, практически в моём присутствии. Народу было! При большом, знаете ли, собрании народа!.. И даже эти предатели были, иностранцы. Союзники! На задней стороне иконы, этого не все могли видеть, была сделана надпись: «Провидением Божиим поставленный спасти и собрать опозоренную и разорённую Родину, прими от православного града первой спасённой области дар сей – Святую икону Благословения патриарха Тихона. И да поможет тебе, Александр Васильевич, Всевышний Господь и Его Угодник Николай достигнуть до сердца России – Москвы»…

Адельберг и Мария слушали Тельнова, тот продолжал:

– Приказ Верховного вывести войска на центральную площадь в Перми начинался со слов, я их помню наизусть: «По случаю вручения патриархом Всея Руси Тихоном иконы святителя Николая Верховному правителю России Колчаку…» Утром на Соборной площади было много народу, пришли именитые горожане, обыватели, стояли войска, кавалерия и пехота, все ожидали выхода патриарха и Верховного. Площадь была накрыта, как саваном, морозным туманом. Солнце, знаете ли, позднее, зимнее, ещё только розовело, как сейчас это вижу – край неба над крышами домов, и пробивалось эдакими лучами, косыми, между главками собора…

Кузьма Ильич рассказывал, глядя в тёмный угол между стенами и потолком, и водил руками:

– Над людьми и лошадьми пар поднимается и оседает белой пылью на воротники, шапки, платки шерстяные – вот как у Марии! Тишина стояла! Только и было слышно позвякивание сбруи конской и дыхание обожжённых морозом носов, мокрых…

Кузьма Ильич хихикнул, а слушавшая его в остолбенении Мария перекрестилась.

– Со стороны казалось, что вся площадь с окружающими её домами, собором, людьми и всем, что движется, знаете ли, и не движется, залита прозрачной, холодной, застывшей массой, в которой, кроме поднимающегося пара, всё затихло и замерло. И колокол ударил… – Тельнов говорил. – С первым ударом раскрытый вход собора как бы всосал, знаете ли, воздух внимания всех находившихся на площади, и гул… её накрыл… – Он помолчал. – А помните, Александр Петрович, как на ступеньки собора вышли святейший и Александр Васильевич и как вынесли икону?

– Увы, Илья Кузьмич…

– Кузьма Ильич, с вашего позволения…

– Виноват, Кузьма Ильич, но меня тогда в Перми не было.

Когда Тельнов наконец умолк, Марья тихо охнула, прикрыла ладонью рот и перекрестилась на его иконки.

– Я потом его переписал, это письмо, – без всякого перехода продолжал Кузьма Ильич, разглаживая на столе листок. – Взял две доски, размером с оригинал, поставил их на клинья и маслом переписал святителя таким, каким он был на фотографическом снимке. Александр Васильевич, когда увидел, даже похвалил меня за хорошее письмо. Я, правда, хотел восстановить и левую руку с крестом. Я и сейчас хорошо помню эту икону и на Никольской башне, и в доме Верховного, жил-то рядом… Сама икона, то есть фотография, в кабинете была у него…

Марья снова с удивлением посмотрела на Адельберга, тот покачал ей головой: мол, не перебивай, но Тельнов надолго замолчал. Видно было, что он сильно переживает всё то, что ему пришлось вспомнить, возвращение в прошлое давалось ему тяжело, он замолкал, потом начинал заикаться и опять замолкал, пытаясь привести в порядок мысли и дыхание.

Адельберг слушал Кузьму Ильича и много вспоминал сам, но некоторые подробности вызывали у него удивление и сомнение. Ему приходилось подолгу отсутствовать, уезжать к местам боевых действий, проводить явки с агентурой вдалеке от штабов, но он был в курсе событий, происходивших в Ставке Верховного; поэтому он не мог не знать о приезде патриарха; фамилия ротмистра Князева мелькала, но в Ставке в качестве адъютанта Верховного он, по крайней мере на его памяти, так и не появился. Адельбергу, когда он слушал Тельнова, иногда казалось, что он даже видит всё то, что описывает телеграфист, очень зримо, и у него складывалось такое впечатление, что он сам был свидетелем происходивших в рассказе Тельнова событий, но на самом деле многого из того, что тот рассказывал, в действительности не было.

Он посмотрел на старика. Тот сидел у стола боком к подслеповатому окошку, в контрастном свете, от этого его лоб казался совсем белым, а под глазами залегли глубокие чёрные впадины и морщины, и спина сливалась с чернотою угла.

– А вы?.. Когда вы расстались с адмиралом?

Тельнов вздрогнул:

– Я-то? В Нижнеудинске, когда его взяли под охрану чехи, разогнали конвой и передали этому, Чудновскому.

– А дальше?

– А дальше? А что дальше? Дальше я остался на станции, потом подошёл Молчанов с воткинцами, я был придан штабу Войцеховского, опять телеграфистом, только без телеграфа, вот и всё «дальше»!

– Но как-то же вы, Кузьма Ильич, попали сюда, в Благовещенск.

– А-а! Ну это известно – как! Дальше мы подошли к Иркутску и были готовы наступать, потом пришла телеграмма от чехов, что этого делать не следует, потом стало известно, что Верховного расстреляли, потом мы обошли Иркутск и вышли на Ангару…

– Вы тоже переходили через Байкал?

– А как иначе? В авангарде, в составе Боткинской дивизии. Я ехал в санях рядом с гробом Владимира Оскаровича.

«Господи! Если верить Михаилу, мы ехали рядом, и Тельнов меня не узнал!»

– А кто сопровождал гроб?

– Вырыпаев Василий Осипович. Совсем больной. Переболел сыпным, брюшным и возвратным, почти совсем ослеп. Мои сани несколько раз уносило ветром, лошади на ногах не держались, раз в трещину попали… Однако же дошли, как видите.

– А подробнее!

– А что подробнее?

– Как перевозили Владимира Оскаровича?

– Вы имеете в виду гроб?

– Да!

– Как вам сказать! Тяжело перевозили! Их конь упал, скользко было, и не могли поднять. Подъехал к ним детина, чёрный такой, заросший, весь в бороду ушёл, подпряг к ним своего сибирячка, махонького, думали, не утянет. Ничего, взялся, и бодренько так, как ломовая лошадь… Так до Мысовой, знаете ли, и докатил.

– А как его звали?

– Коня?

– Да нет! Детину!

– Не знаю, не до того мне было…

– А дальше?

– А дальше Мысовая, на том берегу Байкала, потом Чита, там хоть передохнули и отъелись… – Тельнов помолчал. – Никогда не забуду, как выкапывали генерала Каппеля из могилы… – Он поднял глаза на Марию. – Крестись, Марьюшка, крестись! Его глубоко похоронили, в мерзлоту, а как открыли гроб, так он весь как посеребрённый лежит, в инее, и целёхонький совсем… Потом, в конце октября, когда красные надавили, попал в засаду, когда наш бронепоезд расстреляли, отстал от своих, оказался в тылу красных, назад пробиться не смог, и погнала меня судьба на восток. Вот так я здесь и оказался, уже полгода…