На внутреннем фронте Гражданской войны. Сборник документов и воспоминаний - Ярослав Викторович Леонтьев

class="p1">«Долгая и ожесточенная охота за нами ВЧК, начатая последней еще в 1918 году вскоре после нашего освобождения из Кремля, увенчалась наконец успехом. 19 апреля 1920 г. я с моим ближайшим другом и неразлучным товарищем по революционной работе Евгением Николаевичем Мальм были арестованы в Казани, где мы работали уже около года.

Первая попытка ВЧК в этом направлении была неудачна. Отчаявшись, путем жестоких репрессий задушить не утихавшее революционное движение пролетариата и крестьянства Поволжья, шедшее почти везде под революционно социалистическими лозунгами партии ЛСР, коммунистическая охранка решила покончить в первую голову с нашей партийной организацией, в которой таился, как ей казалось корень зла (как казалось в прежнее время царской охранке, что все революционное движение в России вызвано кучкой бунтующих крамольников), покончить с Поволжским Областным Комитетом и с нами двумя, как членами его. И для этой «благородной» цели было пущено в ход не менее «благородное» средство, позорнейшее наследие царского режима, тщательно оберегаемое и культивируемое коммунистическими жандармами – провокация.

Провокатор нашелся из числа бывших членов Казанской организации ПЛСР, переехавший в Москву для работы в боевой дружине Московского Комитета, некто И. Журавлев. Он был арестован в Москве осенью 1919 г. и под угрозой немедленного расстрела, с одной стороны, и искусно обольщаемый чекистскими следователями, с другой, его слабая, неокрепшая еще в революционной работе (он работал в партии еще менее года) душонка не выдержала, и он сделался предателем. Высосав из него все, что можно было для ликвидации партийного центра и Московской организации, ВЧК решила использовать его старые казанские связи и направила его с отрядом в 35 чекистов в Казань для ликвидации Поволжского Областного Комитета. Журавлев, принявший в качестве «секретного сотрудника ВЧК» фамилию Петров, явился в Казань 24 октября, разыскал одного из партийных товарищей, работавшего в типографии О.К., заявил, что он приехал только что из Москвы с важными известиями от Центрального Комитета, и был приведен ничего, конечно, не подозревавшим товарищем к нам. В это время мы были на даче в Немецкой Швейцарии9, где помещалась типография. Туда-то и был приведен Петров-Журавлев, которого мы приняли по братски, как принимают своих товарищей в революционной семье. Этой же ночью дача (мы в ней и ночевали в то время, работая по 18–20 часов в сутки) была окружена приехавшим с Журавлевым чекистским отрядом. Провокатор должен был незаметно отворить им дверь во время нашего сна, но это ему не удалось. Мы проснулись, и чекисты, услышав внутри дачи наши шаги, открыли сразу же бешеную стрельбу по даче, сопровождаемою какими-то неистовыми воплями: «Открывай дверь! Зажигай огонь!». (Впоследствии мы узнали, что причиной такого «нервного» невыдержанного поведения чекистов служили те фантастические сказки о наших боевых подвигах, которыми морочил провокатор их головы). Нам ничего не оставалось делать, как подороже продать свою жизнь осыпавшим нас градом пуль жандармам, и мы вчетвером начали отстреливаться (кроме меня и Евгения на даче осталось ночевать еще два партийных товарища).

Еще вечером поведение Журавлева и сбивчивость его в некоторых вопросах навела меня с Евгением на подозрения, которые еще больше усилились при замеченной нами попытке его открыть дверь чекистам. Мы решили ни на одну секунду не спускать с него глаз, и когда он попробовал сначала у меня, а затем у одного из наших товарищей, под благовидным предлогом взять револьвер, наши подозрения превратились в уверенность. Прекратив на минуту стрельбу, я начал советоваться с Евгением, как поступить. В жуткой темноте дачи, освещаемой только вспышками револьверных выстрелов, нам надо было, руководствуясь только имеющимися немногими фактами и подозрениями да нашей революционной интуицией, решить вопрос о человеческой жизни. Решил его сам предатель. Почувствовав инстинктивно, что его игра раскрыта, он в панике бросился в окно, чтобы присоединиться к осаждавшим нас жандармам. И так же инстинктивно, обменявшись одним лишь взглядом, я с Евгением бросились за ним к окну с одной мыслью: «Нельзя допустить его предать остальную часть организации».

Разом прогремело два выстрела – из моего Маузера и из Кольта Евгения, – и предатель рухнул бесформенной массой в двух-трех шагах от нас10 <…> Интересно, что один из видных казанских чекистов, уже через полгода в разговоре с нами об том эпизоде, характеризовал отношение Чека к казни этого предателя так: «Собаке – собачья и смерть».

Чекисты были ошеломлены оказанным нами сопротивлением, т. к. они рассчитывали захватить нас спящими в постели. Пользуясь их смятением, нам всем после часовой перестрелки удалось, выпрыгнув из окна, прорваться сквозь их кольцо и бежать, отделавшись лишь легким ранением одного из бывших с нами товарищей.

Предательство Журавлева не принесло для ВЧК ожидаемых плодов. Мы ускользнули, из других членов организации была арестована лишь одна курсистка. Казанская организация и Поволжский Комитет ПЛСР продолжали существовать, – продолжались и напряженные попытки Чека ликвидировать все это. Для этой цели в Казань выезжали даже «высокие» персоны – заместитель Дзержинского Ксенофонтов11, уехавший в Москву обратно «не солоно хлебавши», и затаивший с этого времени против нас мстительную злобу. Наконец на сцену опять было выдвинуто знакомое и верное оружие – предательство. По рекомендации одного близко стоявшего в партии человека, мы приняли участие в некоем Москвичеве, скрывавшемся как дезертир, и дали ему кой-какую работу (не партийного, конечно, характера). В начале апреля 1920 г. этот Москвичев попался в руки Казанской Чека, которая разведав о его знакомстве с нами, предложила ему за полное забвение прошлых грехов и приличное вознаграждение, предать нас. Москвичев согласился, и 19 апреля днем, в то время как мы остановились на Рыбнорядской площади, на нас налетела сзади целая туча чекистов, сразу же сваливших нас на землю и подмявших нас под себя с дикими криками: «Сдавайтесь! Руки вверх!».

Все происшедшее было настолько для нас неожиданно, внезапное падение на каменную мостовую настолько нас оглушило, что в первый момент мы ничего не поняли и чисто инстинктивно постарались освободиться от навалившейся на нас тяжести. Последняя же внезапно исчезла. (Как мы потом узнали, эта банда смертельно испугалась упавшего на землю портфеля Евгения, в котором, как им рассказывал Москвичев, носил он всегда… бомбы). Почувствовав исчезновение этой тяжести, мы поднялись; Евгений бросился в одну сторону, а я, ошеломленный падением (я больно ударился головой о камень), машинально сделал несколько шагов вперед по мостовой и обернулся. Не успел я окинуть рассыпавшуюся по тротуару цепь чекистов, как она опоясалась дымками револьверных выстрелов; я услышал треск револьверов, что-то больно толкнуло меня в грудь. Я упал, поднялся сейчас же и тут только сознание разом вернулось ко мне, разом осветив весь смысл происшедшего. Евгения