Будь здоров, жмурик - Евгений Гузеев

– Как вам весь этот цирк моих предков? – спросила она, наконец.

– По-моему, мило, почему бы нет… Мне нравится.

– Да бросьте вы, это же не ваше. Я вам не верю, вы ведь наш человек, я же вижу.

– То есть ваш – это чей? И почему человек?

– Не прикидывайтесь… Вот что, плюньте вы на эту страну мертвых душ – райский уголок этот дурацкий, пошли лучше ко мне, музыку послушаем. А то тут все эти прудики, беседки, аллейки, фортепьяны, самовары, чашечки, блюдечки. Тьфу, нафталин.

Я, признаться, растерялся слегка. Имею ли я право? Тут ведь такая эпоха непростая вокруг, и, если что, могут, как говорится, от дома отказать, на дуэль вызвать или просто с позором выгнать. Ну, насчет дуэли, это я переборщил – девица еще молода, нет у нее хахаля с эполетами, который бы приревновал, тем более до этой барышни мне решительно не было никакого дела. Так что в данном случае некому и пока не за что стреляться со мной.

И вообще, дуэль – это даже забавно как-то еще раз умереть. А дальше-то что?

– Не бойтесь, никто не увидит, если я так решила. И вообще, что я вас трахаться что ли приглашаю? Чего бояться? Забыли, где мы находимся? Просто отвлечь вас хочу от этой сладкой плесени и райской скуки.

– Ладно, пошли, – согласился я, хотя никакой скуки вовсе не испытывал, и мы направились в барский дом.

Пока шли, нас действительно никто не видел, и мы тоже никого волшебным образом не повстречали. Войдя в дом, мы благополучно поднялись по дубовой лестнице на второй этаж, где находилась девичий будуар. Зайдя внутрь и оглядевшись, я даже присвистнул. Это было гнездо девицы-шестидесятницы, только не девятнадцатого, а нашего родного двадцатого века. На мятой тахте, небрежно застеленной клетчатым покрывалом, валялись какие-то советские журналы, в том числе и пара журналов «Кругозор», пластинки, и портативный, похожий на чемоданчик, проигрыватель «Юность» с оставленной на нем сорокопяткой. Над кроватью, хаотично прикрепленные канцелярскими кнопками, смотрели на нас красивые лица киноактрис – вырезанные из журнала «Советский экран» обложки и даже более яркие картинки из иностранных журналов с их кинозвездами. На спинке стула висел портативный радиоприемник «Сокол» – тот, что работает на батарейке «Крона», а на небольшом письменном столе, где обычно должны быть бумаги, письменные приборы и где обычно что-то пишут, главное место занимал катушечный ламповый магнитофон «Чайка». В комнате в углу под белой льняной салфеткой ручной работы отдыхал без дела телевизор «Рекорд», украшенный также белыми слониками и двурогой антенной. Кое-где небрежно была расставлена обычная дурацкая мебель, модная в шестидесятых, и было полно безделушек – шкатулок из ракушек, фарфоровых куколок а-ля ЛФЗ, к стене был приставлен модный в 60-е годы хула-хуп – обруч для приобретения тонкой талии, и прочая девичья дребедень.

– Портвейн будешь? – спросила хозяйка будуара, перейдя без предупреждения на ты, хотя внешне могла бы быть лет на 12—13 младше, чем я. Мы ведь даже в советское время так просто на ты не переходили при любой разнице в возрасте. Ну, а здесь, в отдельно взятом райском местечке с признаками как XIX века, так и 20-го, я уж не знаю, кто кого старше, и как себя вести в таких ситуациях. Впрочем, год ее земного рождения был, по всей видимости, не далек от моего, а возможно она могла бы быть чуть старше, останься мы оба живы.

– А если папенька с маменькой увидят? – спросил я.

– Ой, ой, напугал. Или это стеб? Смеяться? Ты тут чайник, понятно, поэтому я тебе объясняю: при нашем с тобой желании нас не будут разыскивать и тысячу лет, а потом мы появимся и ничего – все опять усядемся за самоваром, как будто полчаса прошло, все будет прекрасно, и я снова буду играть на пианино сонаты по просьбе папеньки. Про время – это я так, но тебе, я думаю, уже объяснили…

– Тогда наливай.

Ифигения открыла тумбочку, что стояла неподалеку от тахты и достала оттуда бутылку портвейна, почти целую, два стакана, а также коробку с шоколадными конфетами, поставив все это на небольшой журнальный столик, стоящий на тонких ножках, и придвинув его поближе к тахте. Перед тем, как выпить, она забралась с ногами на тахту, завела свой портативный патефон и замерла в позе лотоса. На пластинке был Эмиль Горовец. Зазвучал ностальгически его шлягер «Катарина, ох хо хо хо». Прослушав начало, я разлил портвейн, передал девице стакан и сам устроился на краю тахты. Мы чокнулись, выпили, съели по конфетке. Ифигения закурила, стряхивая пепел куда-то назад за тахту. Горовец пел: «О, мадонна в пятнадцать лет, ты на гвоздиках вышла в свет, видно мамы твоей дома нет».

– На двух стульях пытаешься усидеть? – спросил я Ифигению. – Здесь у себя ты Бриджид Бардо или какая-нибудь нигилистка-шестидесятница, первая советская хиппи, а там внизу – Татьяна Ларина?

Вроде того. Пускай предки балдеют, раз им в таком дурдоме проводить свою загробную жизнь нравится. Много ли душе надо для счастья? А мне ради них, любимых, не сложно подмахнуть, могу косить хоть под Наташу Ростову, хоть под Валентину Терешкову. Времени тут и для них, и для себя хоть жопой ешь, вернее его вообще здесь нет.

– Только не скажи, что в советской земной жизни ты носила такое редкое имя. Греческое, кажется…

– Уточни: дурацкое имя, я не обижусь.

– Женя? Евгения? Так?

– Ага, молодец, догадлив. Предок у меня с приветом, это он придумал. «Мальчишечье имя носила, высокие травы косила, была в ней могучая сила», – запела вдруг она голосом Людмилы Зыкиной патриотическую песню «Девчонка по имени Женька».

В дуэте с Эмилем, пока еще поющим морально-неустойчивую песню про Катарину, получился весьма странный музыкальный коллаж. Дав послушать еще несколько шлягеров в исполнении Миансаровой, в том числе и «Бабушка, научи танцевать чарльстон», затем еще пару вещей ансамбля «Аккорд» и даже раннего Ободзинского, Женя отбросила пластинки и загадочно сказала:

– Ладно, так и быть, дам тебе послушать врагов. Только никому не рассказывай. Нажми на кнопочку, там пленка в магнитофоне на правильном месте.

На пленке был дефицитный в СССР британский рок и его предтеча – американский рок-н-ролл. Женя слушала музыку, закрыв глаза и кивая в такт головой. Периодически она останавливалась, протягивала руку, направляя указательный палец куда-то в сторону магнитофона и говорила что-то вроде: «Сейчас, сейчас… Вот! Вот от этого места я торчу!». Я не скучал, потому что в раю скучно не бывает, и от музыки я тоже торчал. Восторг этот можно было сравнить разве что с любовью. И вообще, ко всем и ко всему тут испытываешь любовь. Так ведь обнаруживший в себе это чувство к девушке какой-нибудь молодой человек идет по улице и от счастья заодно любит всех – милиционеров, старушек, алкашей, дворников. А в загробном нашем мире, даже просто так ощущаешь себя влюбленным и счастливым без конкретного предмета и с предметом, ну и, конечно, от любой души тоже получаешь какое-то удивительное впечатление. Каждый чем-то завораживает. Даже полковника Собакина и продолжателя ленинской идеи товарища Горбункова начинаешь любить, пообщавшись, как и всех остальных, кого здесь встречаешь в раю. Вот если бы на земле родной нашей так вот любили бы все друг друга, никто не стал бы воевать, драться, ругаться, хамить. Я думаю, постепенно вся эта накопленная любовь выстрелит так, что душа взлетит дальше, и ей будет наплевать на эти райские садики и удовольствия. Вот Толик почему-то недолюбливает амурчиков, но я думаю, этого не может быть, он просто делает вид, сам для себя играет какой-то самим придуманный спектакль. Возможно, эта райская детвора с крылышками способна как-то войти (влететь) в зону того или иного райского уголка и напомнить обитателям его, что этот свет не этот, а уже тот. Вот они мы, ведь не птицы же привычные земные.