Черно-белое кино - Сергей Каледин

Иду с Хильмой взяли стирать и чинить прохуду. Нижнее белье у немцев оказалось шелковое. Голод кончился: солдаты отдавали им остатки еды, показывали семейные фотографии. Вскоре Иде привезли из Нальчика швейную машинку, и теперь она тарахтела на ней. Исподний шелковый неликвид немцы разрешали брать домой. Из него Ида сшила деду подштанники с оторочкой, правда, забыв про ширинку, а кормящей грудью хозяйке — ночную рубашку с прорезью на боку, чтобы кормить без проблем, такая была у мамы. Хозяйка стала звать подруг по именам, а дед сколотил узкий топчан, до конца войны они спали на нем валетом. Теперь Ида беспокоилась только за прибившегося еще в эшелоне пятилетнего рыжего Абрама. Немцы его почему-то не трогали. И вдруг он пропал. Отыскался Абрашка возле походной кухни. Перепачканный шоколадом, он скакал на палочке вокруг котла, подпевая на своем, похожем на немецкий, языке. Солдаты смеялись, повар выудил из автоклава недоразрубленную переднюю баранью ногу, обмотанную макаронами, протянул Иде. Более всего Ида боялась кабардинцев, даже не самих кабардинцев, а летящего от них по воздуху сифилиса, от которого у многих не было носов.

В августе в аул тоже на отдых прибыли молчаливые эсэсовцы в черных мундирах, высокие блондины с отсутствующими лицами. От них шел страх и холод. Иде в то время проходу не давал липучий чернявый румын в кургузой шинели. Утром полуголый эсэсовец бежал к ледяной реке. Поравнявшись с румыном, цепляющимся к Иде, не останавливаясь, без замаха коротко и страшно ударил его, будто перерезал шею, под мышкой у немца мелькнула татуировка. Румын упал, хватая воздух ртом. Абрама эсэсовцы почему-то не замечали.

Вскоре к Иде подобралась напасть почище румына. Шалва, грузин из кавалерийского полка изменников, расквартированного в Нальчике, искал по заданию начальства белого коня для подарка немецкому командованию на праздник курман-байрам. Нужного коня не нашел, нашел Иду на дороге с хворостом: «Вай, какой белий!..» — и поднял на дыбы своего коня. «Зарежет», — обреченно решила Ида. Но тот неожиданно мягко предложил ей: «Садыс покатай»; деликатно, не лапая, помог забраться в седло, подтянул стремена. Ида шустро поскакала по тропинке… Шалва был высокий, красивый, черноглазый, но уж очень опасный. В другой раз он завез ее высоко в горы, показал в бинокль фашистский флаг на Эльбрусе, который поставил «его близкий друг из „Эдельвейса“» и по дороге в аул сказал Иде, чтобы шла за него замуж. Шалва Иде нравился, но она знала, что он предатель, и отказалась. Ночью Шалва ворвался в сарай, наставил на Хильму пистолет: «Хильма, уйди, убью!» Хильма закрылась от грядущего выстрела одеялом, но не ушла. На крыше заворочался Бяшка. Шалва пнул ногой кумган, выкрикнул русский мат и скрылся. Позже Ида в осколке зеркала долго рассматривала себя по частям, но так и не поняла, чего Шалва в ней нашел — красивой она себя не считала. Потом хозяйка призналась: Шалва подкупил ее, чтобы не шумела: обижать местных, в том числе эвакуированных, возбранялось.

В январе 43-го немцы ушли. На прощание Шалва приволок подругам велосипед, барана и мешок муки, помог спрятать. Утром в аул вошли наши. Уставшие, заморенные, в обмотках. Велосипед, барана и муку отобрали. В НКВД финок допытывали, зачем были в оккупации, почему не ушли в партизаны, не покончили с собой? Но отпустили. Опять началась голодуха. Спас третий секретарь райкома, кабардинец. Он устроил их в библиотеку, там было тихо, но голодно; тогда он перевел их на молочную ферму. На дойку Ида звала с собой местного кота — скидывала ему пену с молока. Мама тоже всегда звала с собой на дойку Мури. Секретарь был темноглазый, говорил смешное, с Идой был любезен, но велел на людях, когда он на коне, идти сзади. Такой кавалер Иду не устраивал. Позже выяснилось, что секретарь не кабардинец, а балкарец и, стало быть, сотрудничал с немцами, и весной 44-го его вместе с другими балкарцами куда-то увезли.

А 9 мая 45-го утром, как обычно, на ферму приковылял заведующий на деревянной ноге:

— Де-евки-и!.. Война кончилась!

Хильма поехала в Эстонию, там обнаружилась ее родная сестра Сайма, дурочка от энцефалитного клеща, взятая после расстрела отца в детдом. Ида решила ехать домой. Перед отъездом попрощалась с горами.

Вместо деревни торчали печные трубы. Побираясь, она добрела до Карельского перешейка, где на нее и наткнулся Леонид Вольфсон. Он определил ее учетчицей, чтобы не сидела на одном месте, и велел побольше молчать. На дальние участки Ида ездила на полуторке, на близкие добиралась пешком. Вольфсон предупредил, чтобы в лес ни ногой — неподалеку проходила линия Маннергейма, и грибные бабы порой подрывались на минах. Ида была счастлива: она в настоящей Финляндии! Работяг Вольфсон держал в строгости, но один крановой пристал к новой учетчице. Вольфсон дознался, и крановой все понял. Впрочем, баб и без Иды на трассе работало в достатке. Как-то она подобрала барахтающуюся в разлитом мазуте птицу и заночевала у обходчика узкоколейки. Пока чистила головастую разноцветную сойку керосином, старик бормотал жалостливые слова. Под утро сойка оправилась, заорала дурным голосом, дед выпустил ее на волю и подвел итог: «Дочка, у меня сын без руки, да и ты ведь нерусская — поженитесь, все лучше, чем на особицу…» — погладил по голове. Но Ида необидно отвела его руку, подняла мокрые глаза к небу за ржавой кровлей продувной халупы, сцепила пальцы на груди и сказала строгому финскому Богу: «Отче наш!..»

И через месяц Ида вышла замуж. Несла воду. Чтобы не ходить пустой, при ней всегда была корзинка на шее — вдруг какая ягода. В тот раз отвлеклась на бруснику. Прораб Станислав Лауэр возвращался с работы. Он давно приметил улыбчивую, неразговорчивую блондинку, но по скромности не знал, как к ней подступиться. Он поднял ведра, намереваясь помочь.

Стасик, И да, бабушка, Нюра и Лёля на даче, начало 50-х годов.

— Положите воду на землю, — твердо сказала Ида. — Положите.

Инженер удивился, но послушно положил ведра на бок — первой засмеялась Ида: русский язык до конца ей не давался. Мать Стасика, усомнившись в выборе сына, заслала на Карельский перешеек шпиона, подругу еще по Варшаве. Та отчиталась: «У нее белые волосы, стройная, скачет по камням, как горная серна. Стах счастлив». На свадьбу Вольфсон выкатил бочку спирта. Ида, как велели, выпила стакан: рельсы узкоколейки расползлись в разные стороны. Теперь она стала Идой Ивановной Лауэр, без огрехов — Вольфсон помог с паспортом. И выделил молодым брошенный финнами домик. Про любовь Ида не думала, завела хозяйство: огород, кроликов… Вольфсон гарантировал Стасику служебный рост, уговаривал остаться, но тот уже шесть лет не видел мать, и за неделю до родов молодые перебрались в Москву на улицу Грановского — до Кремля рукой подать. Свекровь встретила Иду без ласки: все-таки отец Стасика кончил Сорбонну, сама она — университет в Цюрихе. Правда, отца Стасика расстреляли, сама же Елена Маврикиевна, чудом уцелев благодаря разводу с мужем, работала за копейки в подвале у слепых. Да и квартира была хоть и хорошая, но коммунальная, густозаселенная.

Ида хотела мальчика, чтобы назвать Иваном в память сгинувшего брата Юхана. Родилась девочка. Но акушер, армянин с волосатыми, как положено, руками, остался недоволен, надавил кулаком ей в живот, и на свет выскочила вторая девочка. Ида испугалась: что скажет Стасик? Но Стасик прислал записку: «Хорошо, что двое, будут дружными. Завтра принесу хлеб, полбутылки молока и яблоко».