Голем - Алексей Калугин

Забыть и видеть сны…

Быть может?..

Вот в чем заморочка…

Володя чувствовал, что сознание не покидает его, а будто бы разъединяется с телом. Это было очень странное состояние, не похожее ни на что другое. Сказать, что он никогда прежде не испытывал ничего подобного, – все равно что ничего не сказать. Он даже представить себе такого не мог! А сейчас он лежал на спине, боясь пошевелиться. Любое, самое незначительное движение отдавалось резкой болью в раненой ноге. И он чувствовал, что его сознание находится вне тела. Где-то очень близко, но тем не менее вовне. Сознание прекрасно понимало, что происходит с телом, и даже чувствовало его страдания. Но воспринимало это… несколько отстраненно, что ли?.. Как смерть в кино. Как бы глубоко ты ни сопереживал герою на экране, ты тем не менее отдаешь себе отчет, что это всего лишь воображение, игра и желание поверить в реальность происходящего. А актер, изображавший убитого, услышав команду «Снято!», поднимется, отряхнет с одежды пыль и отправится пить кофе.

Сопереживая чужой боли или потере, мы, может быть, даже и хотим разделить ее. По-настоящему хотим, на полном серьезе, без дураков… Но это невозможно. Может быть, потому мы и говорим кому-то в утешение: «Лучше бы это случилось со мной», – что знаем: это не произойдет. И наше желание тут ровно ничего не значит.

Пару раз в комнату заглядывала баба Маша. Чуть приоткрыв дверь, она молча смотрела на страдальца, будто ждала, когда же он наконец что-нибудь попросит. Но Володе ничего не было нужно. Странно, он даже курить не хотел. Хотя початая пачка сигарет и зажигалка лежали у него в кармане. Дотянуться до них он смог бы и без посторонней помощи. Но вот не хотел – и все тут! Разговаривать с кем бы то ни было желания у него сейчас тоже не было. Ему хотелось остаться наедине с самим собой. Со своим страданием, своей болью, своей горечью… В конце концов, это была его сломанная нога. Поэтому он делал вид, что дремлет.

Хотя, может быть, это было и не совсем притворство. Его и в самом деле начало клонить в сон. Или это была такая бессознательная психологическая уловка? Стремление хоть таким образом, провалившись в сон, уйти от боли?.. Может быть. Но, так или иначе, незаметно для себя Володя действительно заснул.

И ему приснился очень странный сон. Порожденный, скорее всего, болью, о которой он не в силах был забыть даже во сне.

Он снова видел себя со стороны. Но теперь уже совершенно отрешенно. Он смотрел на себя так, словно наблюдал за актером, играющим его в кино. Но при этом психологическое, эмоциональное и чувственное слияние его тела с разумом было идеальным. Он контролировал свое тело на расстоянии. Смотрел на него со стороны, сверху, сбоку, искоса – как заблагорассудится, – но при этом чувствовал все то, что чувствовало оно. Его разум не был всего лишь пультом дистанционного управления. Он знал, что его связь с телом неразрывна. Что он может существовать вне тела, но даже недолго не сможет оставаться живым без него. Его разум и тело представляли собой нечто вроде сиамских близнецов, соединенных довольно длинной ментальной пуповиной, разрубить которую означало бы убить обоих. Разум являлся следствием химических процессов, непрерывно протекающих в мозгу, а тело нуждалось в разуме, как слепец в поводыре. Это было настолько просто и естественно, что Володя едва не задохнулся от радости. Он наконец-то понял, что означает быть самим собой. Впервые в жизни. И это было величайшее открытие в истории, переворачивающее все представления о мире вокруг.

Кстати, о мире вокруг.

Володя глянул по сторонам.

Он находился посреди бескрайней равнины, покрытой сухой, свалявшейся, выжженной солнцем травой необычного, но почему-то вовсе не кажущегося неестественным, красно-оранжевого цвета. Утверждение о том, что равнина не имела краев, вовсе не было поэтической метафорой. Володя был не склонен к подобным словесным шалостям. Если уж он говорил «бескрайняя», следовательно, так оно и было. Равнина действительно не имела границ. В какую сторону ни глянь, она уходила в бесконечность. Будто растворялась в небе. Настолько же бездонном, насколько бесконечна была равнина. Глядя вдаль, Володя подумал, что если идти по ней все время прямо и прямо, то когда-нибудь, быть может, очень не скоро, но уж точно встретишь самого себя. При мысли об этом ему почему-то сделалось не по себе.

Володя помнил, что левая нога у него сломана. Но сейчас она не причиняла ему никаких неудобств. Поэтому он решил на время забыть о падении с мусорной стены. Хотя ему все же было интересно, что за материал пошел на укладку этой самой стены в том месте, где вылетел вбитый в нее штырь. Но об этом можно будет подумать потом. В нормальной жизни. Когда нога заживет. Сейчас же ему хотелось в полной мере насладиться иллюзией жизни, сконструированной его собственным воображением, оказавшимся во власти Морфея. Это было занятно и даже забавно. Во сне можно было попытаться разобраться хотя бы с некоторыми своими проблемами, до которых наяву все никак не доходили руки. К тому же не болела сломанная нога – и это было замечательно! – а значит, он мог пойти куда угодно. То бишь куда глаза глядят. Хотя, прямо скажем, выбор был невелик. Куда ни глянь – везде одно и то же.

Володя посмотрел вверх. Так, на всякий случай. Только чтобы удостовериться в том, что там тоже нет ничего интересного. Небо над ним было приятного светло-голубого цвета. Очень миленькое такое небо. Правда, на нем не было солнца. Но это уже деталь. К тому же не особенно существенная. Если, конечно, не задумываться о том, откуда здесь свет. Но Володю этот вопрос совершенно не интересовал. Он полагал, что во сне ко всему происходящему следует относиться легко.

Даже к тому, что на тебя несется мужик со здоровенным топором, занесенным так, будто он намеревается снести тебе голову.

Поскольку все, что происходит во сне, лишь косвенным образом, через некую эмоциональную составляющую, затрагивает ту часть нашей жизни, которую мы привыкли называть реальностью, Володя без особой тревоги глядел на бегущего по равнине мужика с топором. Он даже с интересом разглядывал его, пытаясь понять, видел ли когда-либо прежде этого типа. Мужик вроде бы казался знакомым. Но при этом память решительно отказывалась выдать информацию о том, где именно и при каких обстоятельствах Володя мог встречаться с ним. Наверное, нельзя было исключить и тот вариант, что они виделись в каком-то другом сне. Или же мужик с топором являл собой собирательный образ, вобравший черты множества самых разных людей, с которыми Володе пришлось соприкоснуться. Так или иначе. Наверно, можно было сказать, что бегущий человек был похож на шараду – все буквы знакомы, но в слово никак не складываются. При этом ключевым знаком, несомненно, был топор. Прожив пока что не столь уж долгую жизнь, Володя тем не менее успел обзавестись некоторым количеством врагов. Ну а как без этого? Но ни с одним из них вражда, пожалуй, не зашла еще так далеко, чтобы хвататься за топор. Тогда кем же был этот тип с топором?

И тут вдруг Володю осенило!

Вернее, будто молнией ударило!

Этот, что с топором, был не кто иной, как он сам! Он сам, Владимир Степанович Шумилов, спустя годков эдак тридцать семь. Несколько потертый жизнью, но все еще довольно бодрый. И, что самое главное, совсем не похожий на капитана Ахава. То бишь на своих двоих. А значит, перелом сросся без видимых последствий. Это, конечно, не могло не радовать! Однако после такого открытия намерение Володи-старшего снести голову Володе-младшему казалось еще более странным. Если не сказать более – граничащим с безумием. Ведь если он убьет самого себя в молодости…