В Москву! - Маргарита Симоньян

— То, что он говорит, — это фашизм. Любой фашизм вот с этого начинается, — уверенно сказала Нора.

— А ты считаешь, мы не должны навести порядок в своей стране?

— Кто — мы? — спросила Нора.

Толик ей не ответил. Он стоял, слушая депутата, и на лице его было все то же самое, что было на лицах пионеров-героев из шмакалдинских книжек: и праведный гнев, и железная воля, и готовность без страха погибнуть, и готовность без страха убить. Нора отпрянула от Толикиного лица, как от мертвой собаки, лежащей в безлюдных сумерках на улице за гаражами. Ей вдруг стало противно и страшно.

Последнее время Толик часто говорил о себе «мы». Он мог, например, ни с того ни с сего сказать Норе:

— Ты вот знаешь, что в Грузии живет полмиллиона русских, а там нет ни одной русской газеты? Именно русской, а не русскоязычной!

— А кто определяет, чем русская отличается от русскоязычной?

— Мы определяем! — отвечал Толик.

Он говорил «мы решим», «мы хотим», «мы покажем». Мы отомстим.

Толик вырос в хорошей семье. Его мать была старшим экономистом на заводе кожевенных изделий, а отец — не поверите — капитаном дальнего плавания. Все знакомые дети, имевшие души, умирали от зависти к Толику.

Из кругосветных морей отец привозил апельсины и джинсы, и тонкие, как лепестки зацветающих персиков, бюстгальтеры сестре и матери.

Но все это было давно. А потом наступила свобода.

Первым делом свобода забила их маленький домик в станице вонючими зелеными сумками — от потолка и до пола. Кожзавод вместо денег стал платить матери своими бессмысленными изделиями.

Папин корабль исчез на просторах свободы, как будто пропал в Бермудах. Кто его продал, кому продал и куда подевались деньги, никто никогда не узнал.

Старшая сестра Юля сделала было рывок, чтобы вырвать семью из свободы: с мужем решила открыть собственную ферму. Муж говорил: «Стыдно на такой земле быть нищими. Тут лопату в огороде воткнешь, а на будущий год на ней яблоки вырастут». Арендовали у края большой участок, вспахали, засеяли, а потом кому-то приспичило именно там строить дорогу, и землю забрали обратно. На засеянное поле навезли глины, а через месяц бросили, и все поросло амброзией.

Каждый день Юля возила ребенка в школу мимо этой земли, теперь ни к чему не пригодной. Иногда она плакала. Ее муж иногда выпивал. Потом выпивать они начали вместе и вместе начали плакать.

А месяц назад в Мавритании за долги арестовали ржавое рыболовецкое судно, на котором последние годы свободы за десять копеек ходил за вонючей рыбой апельсиновый капитан. Все, что Толик смог выяснить про отца, это что судно их стоит на дальнем рейде, то есть на берег не выйдешь, а на борту не осталось еды.

Толик сам ездил разбираться с отцовским начальником. Тот, как водится, развел руками, как водится, сдуру прикрикнул и, как водится, оказался нерусским. За его спиной на стене висела карта, где флажками были помечены страны, в которых стоят арестованными десять из десяти его кораблей — все, что осталось от великого и могучего Новороссийскрыбпрома, ловившего в восьмидесятых больше рыбы, чем все остальные рыбпромы огромной страны.

До прихода охраны Толик успел обозвать директора черножопым козлом и плюнул ему в аквариум, но от этого легче не стало.

Наглотавшись свободы, семья Толика уверенно шла ко дну, и чем быстрее она тонула, тем чаще в его разговорах появлялось страшное слово «мы».

В центре площади у хиленького фонтана стояли принесенные из ближайшей школы парты, покрытые грязной клеенкой. Дети, привязанные к воздушным шарам, таскали с парт бесплатные бублики.

Окрестные регионы свезли на День урожая у кого что понародилось и разложили на партах. Адыгея кормила вареньем из облепихи, Астрахань — немножко икрой, но больше тушеными жабами, которые громко нахваливал лысенький толстячок, объясняя, что это деликатес на французский манер, называется лапки, и поскольку предатели-осетры все подохли, то именно лапками заменят экспорт икры, и через годик-другой пред астраханскими жабами, как пред Дягилевскими сезонами, падет восхищенный Париж.

Воюющая Чечня не постеснялась прислать на ярмарку горный мед.

— Они б еще головы отрезанные прислали, — сплюнул Толик.

— Среди них тоже есть нормальные люди, — увещевала Нора. — Знаешь, такой есть Муса Дудаев, который командира Рахимова в «Белом солнце пустыни» играл? Так вот этот Дудаев Пушкина на чеченский перевел. Я в газете читала.

— Пушкину они бы тоже голову отрезали, если бы он дожил.

— Слушай, на фига ты учишь чеченский, если ты их так ненавидишь? — спросила Нора.

— Язык врага надо знать.

— Тогда лучше иврит учи. Ты же евреев еще больше ненавидишь.

— Выучу, не переживай, когда время наступит. Сначала мы с черными разберемся.

— Толик, ты достал меня уже реально своими черные — не черные. Ничего, что я тоже черная? — разозлилась Нора.

— Ты не черная, ты русская.

— С хрена ли? Во мне нет ни капли русской крови.

— Кровь тут ни при чем. Ну то есть, конечно, при чем, но это не главное. Ты говоришь по-русски и считаешь себя русской. Значит, твои интересы совпадают с национальными интересами русского народа.

— С чего ты взял, что я считаю себя русской?

— А разве нет?

— Конечно, нет.

Толик посмотрел на Нору недоверчиво. Он вдруг испугался, что Нора, с которой он спал и дружил, возможно, есть расовый классовый враг. Толик задумался, как так могло получиться и что теперь с этим делать. Он спросил с надеждой:

— Но ты же сто раз сама говорила, что твоя Родина — Россия! Как Россия может быть твоей Родиной, если ты нерусская?

— Легко. Одно другому не мешает.

— Ты ошибаешься, Нора. Всем, кто хочет жить в нашей стране, надо стать русскими. И скоро все это поймут, — сказал Толик с вернувшейся злостью.

— Это такая же ваша страна, как и наша! — вспыхнула Нора. — Такая же твоя, как и моя! И у тебя нет никакого права рассказывать мне, что я должна делать, чтобы жить в своей стране. Я здесь родилась и выросла так же, как и ты. И больше всего меня бесит, что из-за того, что у меня волосы черные, а у тебя — светлые, тебе кажется, что это ты тут хозяин, а я в гостях и должна жить так, как мне укажут хозяева.

— Так оно и есть.

— Иди в жопу, Толик, — сказала Нора. Она нарочно взяла с парты пластиковую тарелку с лужей чеченского меда, намазала им пирожок и сказала:

— Знаешь, я раньше еще сомневалась насчет «Вольняшки» и всех этих патриотических дел. Я думала, может, это все реально — про сионистов и все такое. А теперь я понимаю, что все это бред, и меня от вас от всех тошнит. Спасибо тебе за это большое. Ты мне, типа, глаза открыл.