Пикассо и его женщины - Сергей Юрьевич Нечаев

первую очередь, не попытался понять эту женщину. А ведь она была вполне традиционной, «порядочной женщиной». Можно сказать, добродетельной. Становясь все старше и старше, она была просто убеждена, что, также старея, Пикассо сам сходит с ума, растрачивая свои силы на разврат и позоря свое имя. С ее точки зрения, это было ужасно, так как она думала, что ее мужем овладел бес и за это она будет нести ответственность перед Богом.

Разве это можно считать сумасшествием?

Факты (а они, как известно, могут оспорить слова сотни философов) говорят о другом: в отличие от Пикассо, Ольга всегда сохраняла нравственный иммунитет. У них оставались общие знакомые и друзья, и они несколько лет, как бы по инерции, служили поводом для разговоров и, как водится, для ссор. Например, однажды Пикассо нелестно отозвался о режиссере и драматурге Жане Кокто. В интервью одной барселонской газете он заявил: «Он не поэт! Только один Рембо — поэт. Жан лишь журналист». А ведь они общались с 1915 года, и их даже считали близкими друзьями…

И что же Ольга? Отец Кокто покончил жизнь самоубийством, когда Жану было девять лет, так вот наша совестливая «сумасшедшая» посчитала нужным извиниться за своего неблагодарного мужа перед его матерью, когда Эжени Кокто назвала интервью Пикассо «гнусным». И сделала она это по своей инициативе, и к огромному неудовольствию Пикассо, никогда не признававшего своих ошибок.

Разлюбившему мужу назвать бывшую жену «сумасшедшей» — проще всего. Но факты говорят совсем о другом: срывы и истерики потерявшей голову обманутой женщины — это одно, а сумасшествие — это совершенно другое. Бывший муж ничего не хотел о ней знать, и она просто цеплялась за какие-то ниточки прошлого, которые можно разорвать только одним волевым решением. А вот силы воли-то у нее как раз и не было. И пока была свежа кровоточащая рана памяти о бросившем ее муже, она просто не могла прийти в себя от отчаяния. Ей, как и многим другим людям, оказавшимся в подобной ситуации, было не дано сразу смириться с мыслью, что прошлого для Пикассо не существует и что она умерла для него ровно в ту минуту, когда он возжелал новую женщину… Впрочем, в народе, наверное, не случайно говорят, что любовь слепа и сумасшествие водит ее за руку.

Глава шестнадцатая

Дора Маар

Знакомство со следующей спутницей жизни произошло у Пикассо в августе 1936 года в популярном кафе «Две образины» (франц. — Les Deux Magots), где собирались сюрреалисты, абстракционисты и прочие представители художественного бомонда предвоенного Парижа. В это кафе Пикассо любил заходить после вечерней прогулки, а в тот день он ужинал там со своим другом — поэтом Полем Элюаром, а Эльф — очередной пес Пикассо, как обычно, попрошайничал у соседних столиков. Взгляды Пикассо и этой 29-летней женщины случайно встретились, и ее красота не смогла остаться незамеченной, ведь с его стороны это был взгляд искушенного ценителя женских достоинств. В восхищении он пробормотал несколько слов на испанском. Оказалось, что прекрасная незнакомка прекрасно знакома с языком Сервантеса: ее детство прошло в Аргентине. Они разговорились, и Пикассо пересел за ее столик. Ее звали Дора Маар, она была фотографом передовых взглядов, странной, импульсивной и удивительно яркой. Фотограф Брассай, друг Пикассо, знал ее в тот момент уже лет пять-шесть, и вот что он рассказывает о ней:

«Она тоже начинала как фотограф. Тогда ни у кого из нас еще не было собственной лаборатории, и мы нередко вместе проявляли пленки в одной и той же темной комнате на Монпарнасе, которую наш общий друг, американец, предоставил в наше распоряжение».

Она была родом из провинциального города Тура (родилась 22 ноября 1907 года), а ее настоящее имя было Генриетта Теодора Маркович. Она была единственной дочерью архитектора Иосипа Макровича, хорвата по национальности, учившегося в Вене и в 1896 году обосновавшегося в Париже, и француженки Жюли Вуазен, ярой католички из долины Луары. К моменту знакомства с Пикассо Дора Маар была вполне успешным коммерческим фотографом (она снимала портреты для рекламы) и художником.

В 1910 году ее семья уехала в Буэнос-Айрес, где Иосип Макрович получил несколько крупных заказов, в том числе на строительство здания посольства Австро-Венгрии. За эту работы, в частности, он награжден орденом от императора Франца Иосифа, но умудрился стать едва ли не единственным архитектором из Европы, который не обогатился в Аргентине.

В 1926 году семья вернулась в Париж, и Дора Маар (это творческий псевдоним, который она придумала для себя сама) поступила на курсы в Школу декоративного искусства и Школу фотографии. Параллельно с этим она начала посещать знаменитую частную Академию Жюлиана, из которой вышло немало прекрасных художников и скульпторов, в том числе и женщин, которым французское правительство в то время запрещало учиться в Школе изящных искусств (франц. — École des Beaux-Arts), так как основной метод обучение — рисование обнаженных моделей — считался неподобающим для представительниц слабого пола.

После этого она работала в Барселоне и в Лондоне, а теперь имела собственную фотографическую мастерскую в 14-м округе, на улице Кампань-Премьер. Дора была знакома почти со всеми известными фотографами и операторами того времени. С некоторыми из них она была «более чем знакома».

* * *

О ее первой встрече с Пикассо сохранилась красивая легенда. Во всяком случае, Пикассо сам потом рассказывал, что, когда он впервые увидел Дору в кафе «Две образины», на ней были черные перчатки с аппликациями в виде розовых цветочков. Она сняла их, взяла длинный остроконечный нож и стала тыкать им в стол между растопыренных пальцев. Наверное, она хотела проверить свою нервную систему… А может быть, ей надо было как-то шокировать окружающих… В любом случае время от времени она немного промахивалась, и когда перестала играть с ножом, ее рука была вся в крови. По словам Пикассо, именно это пробудило у него интерес к ней. Он был очарован и даже попросил ее подарить ему те самые перчатки, которые с тех пор хранились у него в застекленном шкафчике вместе с другими памятными сувенирами.

* * *

Дора Маар очень неплохо говорила на испанском, и это здорово облегчило ей первые контакты с Пикассо. Ей тогда было 29 лет, ему — 54