Дрезденские страсти - Фридрих Горенштейн

Тут снова встал пастор Толлора и заявил:

– Как миссионер, посвятивший свою жизнь обращению евреев в христианство, я не могу согласиться с объявлением христианской религии расовой и замкнутой, ибо это противоречит учению Христа. Я согласен, что евреи, стоящие на ложных позициях своей иудейской религии, являются врагами христиан, но картина возникновения самой христианской религии антиисторична.

Тогда снова вскочил Шредер, председатель антисемитского форейна саксонских сапожников, и крикнул пастору Толлоре под общий смех:

– Вы еще не ушли?! А я думал, что на нашем конгрессе нет больше ни одного оппортуниста…

Даже Пинкерт, который всячески старался сохранить объективность, не мог сдержать улыбки, когда Толлора под смех и шутки публики и даже некоторых делегатов начал пробираться к выходу. А Шредер, подойдя к Иштоци, крепко пожал ему руку, и гром рукоплесканий скрепил это великое рукопожатие. В этом рукопожатии поэзия антисемитизма и его мускулатура подали друг другу руки.

– Еврей-космополит, – вдохновенный поддержкой, продолжал Иштоци, – не может быть патриотом, не может с преданностью стоять на земле, не может ее возделывать в поте лица. Даже если еврей там и сям занимается сельским хозяйством, то это не что иное, как хищническое хозяйство, которое вырубает леса, истощает производительность почвы и делает ее бесплодною. Но еврей-барышник не берет в руки плуг или косу. Его орудие труда – это деньги. Поэтому деньги должны быть изъяты из еврейских рук, так же как мы выбивали оружие из рук турок или арабов.

– Читайте Дюринга, – бросил с места Генрици, – только социалистическая система хозяйства может отнять деньги у евреев. Жизнь показала, что надежда на ныне существующие правительственные меры в этом направлении есть пустые мечты.

И вновь в который раз под сводами пивного зала прозвучали аплодисменты, разгоняя клубы дыма от дешевых сигар…

Как же представляет себе Евгений Дюринг проблему денег после того, как они отняты будут из рук евреев и оевреившихся капиталистов, и какова, по Дюрингу, связанная с проблемой денег проблема распределения в будущем социалитате?

«Стоимость есть цена», – утверждает Дюринг. Энгельс по этому поводу замечает: «Если б Гегель не умер уже давно, он бы повесился». Однако опять, в который раз Энгельс не учитывает Робинзона со шпагой, а вернее Пятницу с револьвером. При экономическом уродстве практического социализма стоимость товара действительно равна цене, которая устанавливается не путем свободного рынка, а путем политического насилия над экономикой. «Закон, на котором покоится стоимость, – утверждает Дюринг, – выражающая ее в деньгах цена зависят только от производства, но не зависят от распределения, которое вносит в понятие стоимости лишь второй элемент».

«Распределение, но мнению г-на Дюринга, – пишет Энгельс, – определяется не производством, а простым актом воли». Таким образом, Дюринг переходит к плановому хозяйству: «Все отдельные хозяйственные коммуны заменят мелкую торговлю вполне планомерным сбытом… Даже если кто-либо действительно имел бы в своем распоряжении избыток частных средств, то он бы не был в состоянии найти для этого избытка никакого капиталистического применения».

«Таким образом, – пишет насмешливо Энгельс, – хозяйственная коммуна как будто благополучно сконструирована. Посмотрим теперь, как она хозяйствует». И после некоторых экономических цифровых расчетов Энгельс поясняет, что в конце года, как и через сто лет, такая коммуна г-на Дюринга будет не богаче, чем в самом начале. И что «в течение всего этого времени она не будет даже в состоянии предоставлять г-ну Дюрингу умеренную прибавку для нужд потребления, если она не хочет затронуть для этого фонд своих средств производства. Накопление совершенно забыто». А какой же выход? Выход есть, и Энгельс его сам подсказывает для того, чтобы его тут же с негодованием отбросить. Но многое, что создается и отбрасывается социализмом Маркса-Энгельса как социалистический брак, социализмом Дюринга заботливо подбирается и пускается в дело.

«Или же, – пишет Энгельс, – шестичасовой труд каждого члена коммуны будет оплачиваться продуктом не шестичасового труда, а меньшего количества часов, скажем четырех. То есть вместо двенадцати марок коммуна будет платить восемь марок, оставляя цены товаров на прежней высоте. В этом случае коммуна прямо накапливает открытую Марксом прибавочную стоимость, оплачивает чисто капиталистическим способом труд своих членов ниже произведенной им стоимости, расценивая в то же время по полной стоимости товары, которые они могут приобретать только у нее. Таким образом, хозяйственная коммуна только в том случае может образовать резервный фонд, если она разоблачит себя как облагороженную truck system на самой широкой коммунистической основе». И, делая сноску, Энгельс поясняет: «Truck system называется в Англии хорошо известная также и в Германии система, при которой фабриканты сами являются владельцами лавок и заставляют рабочих приобретать нужные им товары в этих лавках». В данном случае коммуна заменяет фабрикантов еще в более широком плановом масштабе, так что производителю, он же и потребитель, деваться некуда.

А как же деньги, это основное орудие еврейского и оевреившегося капитала, орудие порабощения евреями человечества? Деньги, отнятые у евреев и оевреившихся капиталистов, «останутся в социалитате, но в обмене между коммуной и ее членами они отнюдь не будут функционировать в качестве денег, – пишет Энгельс, – они служат всего лишь рабочими квитанциями или, говоря словами Маркса, они лишь констатируют «индивидуальную долю участия производителей в общем труде и долю его индивидуальных притязаний на предназначенную им для потребления часть общего продукта» и в этой своей функции «имеют с деньгами так же мало общего, как, скажем, театральный билет». Одним словом, и в обмене между хозяйственной коммуной и ее членами деньги функционируют просто как оуэновские «рабочие деньги», единицей которых служит часть труда… Будет ли марка обозначаться количеством выполненных «производственных обязанностей» и приобретенных за них «прав на потребление», клочком бумаги, жетоном или золотой монетой – это для данной цели совершенно безразлично. Обмен является натуральным».

Далее Энгельс показывает, что подобная подмена дает повод к злоупотреблению и эксплуатации большинства членов коммуны ее меньшинством, ибо деньги, принимаемые коммуной в уплату за жизненные средства, становятся опять тем, чем они являются в современном обществе – общественным воплощением человеческого труда, действительной мерой труда, всеобщим средством обращения. «Все «законы и административные нормы в мире» так же бессильны изменить это, как не могут они изменить таблицу умножения или химический состав воды, – пишет Энгельс. – Господа, захватившие в свои руки производство и самые средства производства, хотя бы эти последние продолжали фигурировать номинально как собственность хозяйственной и торговой коммуны, становятся также господами самой хозяйственной и торговой коммуны… Под их контролем и для их кошельков коммуна будет самоотверженно изнурять себя работой, если она вообще когда-нибудь возникнет и будет существовать». Ну, последняя фраза для нас, которые старше Энгельса на сто лет, уже несущественна, так же как и его извинения: «Впрочем, пусть читатель все время не упускает из виду, что мы здесь отнюдь не занимаемся конструированием будущего. Мы просто принимаем условно предположения г-на Дюринга и только делаем неизбежно вытекающие из них выводы… Робинзон со шпагой или Пятница с револьвером могут отнять деньги, но они не могут изменить природу денег, которые в отличие от оуэновских трудовых марок Дюринг вводит как действительные деньги, но хочет запретить им функционировать иначе как в качестве трудовых марок». И тогда «прокладывает себе путь имманентная, не зависящая от человеческой воли природа денег: деньги добиваются здесь свойственного им нормального употребления наперекор тому злоупотреблению, которое г-н Дюринг хочет навязать им в силу своего собственного непонимания природы денег». Из всего вышесказанного Энгельс делает вывод, что Дюринг «хочет сохранить современное общество, но без его отрицательных сторон».