Прекрасные авантюристки - Елена Арсеньева

Царь?..

Инокиня Марфа покрепче стиснула губы и даже головой едва заметно качнула, отгоняя ненужные мысли. Но были они слишком тягостны — разве отгонишь? Поэтому глаза ее, глядевшие на гостью, были не приветливыми и даже не суровыми, а просто-напросто растерянными.

«В самом ли деле эта востроглазая девочка верит, что перед ней истинный сын Ивана Грозного? Или готова на все ради трона, ради несметных богатств, почета и поклонения? А может быть, говорят правду о том, будто Дмитрий намерен привести в Россию латинскую веру? Нет, этого не может быть! Ведь он приказал невесте провести неделю в православном монастыре, венчаться будет заново, по нашему исконному обряду… Разве он сделал бы это, если бы и впрямь был подослан иезуитами? Теперь он царь, над всеми властен, кого хочет — казнит, кого хочет — милует. Мог бы делать все, что его душе угодно. А он ведет себя именно так, как должен вести себя истинный, законный государь!»

Она зажмурилась что было сил, пытаясь подавить слезы, но они все же привычно поползли по щекам. Ох господи, сколько же слез она пролила за эти долгие, бесконечные годы монастырского заточения! Но почему кажется, что именно в последний год — самый сытый, свободный, самый вроде бы счастливый в ее жизни! — она плакала куда чаще, чем прежде. Плакала украдкой…

Ужас в том, что она сама по-прежнему не может достоверно признать сына, которого в последний раз видела двухгодовалым ребенком!

А в общем-то ее признания больше вроде бы никого и не интересовали.

Сын венчался на царство вместе с невестой!

Уступая настояниям матушки, он велел Марине причаститься по православному обряду, приложиться к иконам и венчаться не в парижских юбках, которые не могли протиснуться в узенькие двери старомосковских дворцов, не в широченных воротниках, а в традиционном платье русских цариц.

По виду сын был вполне счастлив — отчего же теснило сердце инокини Марфы? Не приучено оно было радоваться, вот что. Отвыкло быть счастливым, постоянно ожидало от судьбы нового подвоха. И дождалось!

…Пред рассветом страшного майского дня ударили в набат, по всему Кремлю разбежались люди.

— Инокиню Марфу на площадь! На площадь! Пусть скажет, что расстригу своим сыном признала, пусть сознается! К ответу ее! — доносились крики.

Монахи забились в свои кельи, словно перепуганные куры. Но Марфа знала, что ей-то не отсидеться. Она уже слышала о случившемся. Бояре во главе с Шуйским ополчили против царя Дмитрия народ. Побили поляков, приехавших вместе с царем, убили и царя…

Кое-как собралась с силами — вышла на монастырское крыльцо. Дмитрий Шуйский, брат князя Василия, ждал ее там. Грубым, словно бы не своим, прежде всегда почтительным, голосом велел немедля идти из Кремля на Красную площадь.

Инокиня шла, поддерживаемая под руки двумя сестрами. Сегодня, когда долетела весть, что убивают воровского царя, у нее едва не отнялись ноги, но неметь они начали с тех пор, как ее три дня назад навестил брат Афанасий Федорович.

То, что сказал Марфе брат, оказалось чрезмерным для иссушенного тоской существа. Она слушала — и верила и не верила брату. Все время казалось, что он говорит о ком-то другом!

Значит, она не солгала народу, когда признала в этом ласковом, синеглазом юноше своего родного сына. Но как же так вышло, что вся жизнь их прошла врозь? И как же так вышло, что даже после того страшного дня в Угличе родные не открылись ей, не утешили измученного тоскою сердца? Они боялись подвергнуть опасности царевича, а пуще — боялись быть подслушанными кем-то из подсылов Годунова. Им не было дела до страданий матери, дважды утратившей сына. Первый раз это произошло, когда его скрыли Бельский и Афанасий, подменив по пути в Углич ребенком каких-то Нелидовых-Отрепьевых, Юрием. Мария Нагая в те дни была тяжело больна — захворала от потрясения, от страха за свою судьбу, — а когда пришла в себя, подмена была уже свершена, и ей не оставалось ничего другого, как принять чужого мальчика как сына. И не выдать себя в Угличе ни словом, ни взглядом: ведь их с братьями жизнь висела на волоске! Она ничего не знала о судьбе истинного Дмитрия: жив он или мертв, а если жив, то где живет? Так болело сердце в этой вынужденной разлуке, что Мария Федоровна постепенно приучилась вовсе не думать о свершившемся. Прошлого не существовало — только настоящее. Как ни чужд был ей тот грубый, жестокий мальчик, который рос рядом с ней под именем Дмитрия, она привыкла к нему и жалела его. Потом рука Годунова все же протянулась к нему. Народ в тот день в Угличе был так переполошен, что никто не заметил, как Афанасий Нагой скрылся с раненым ребенком. Мария Федоровна, избивая Василису, сделала все, чтобы отвлечь внимание от брата! Афанасий исчез, а брат Михаил никого не впускал в комнату, где якобы лежал умерший царевич. На самом деле там не было никого… Знала обо всем Арина Жданова, и она же помогала царице отводить народу глаза. Потом пришлось допустить священника и открыться ему, но он был верен Нагим и не признался, что кадилом махал над пустым гробом. Да, похоронили пустой гроб!

Даже когда приехали расследователи во главе с Шуйским, тайна была сохранена. Ведь те не желали докопаться до истины. Они прибыли с готовым ответом на вопрос…

Частенько потом тот, второй мальчик снился Марии Федоровне, и она порадовалась, когда Афанасий сказал, что его удалось спасти после ранения в шею, сначала пристроив к Романовым, а потом определив в Чудов монастырь. Иногда, уже живя в Вознесенском монастыре, она видела из-за ограды купола Чудова монастыря и размышляла, где сейчас тот ребенок, уже ставший взрослым мужчиной, что делает. Быть может, молится, поминая в своих молитвах женщину, которую недолго называл матерью?..

Сердце как бы раздвоилось между этими двумя Дмитриями, и когда на площади Марфа увидела страшное, нагое, неузнаваемое тело какого-то мужчины, она на миг растерялась.

Кто он? Истинный ли Митенька? Не может, не может она признать ни любимого ребенка, ни ласкового сына-царя в этом окровавленном трупе. Вдруг он снова спасся, как тогда, в детстве, вдруг спрятался, затаился? Скажет Марфа: он, это царь! — и толпа запомнит это, а потом, когда он воскреснет, как воскрес уже однажды, это признание матери закроет ему путь к трону.

Она не знала, что делать, не знала! С трудом держалась на ногах, почти теряла сознание от страха.

Толпа смотрела на нее враждебно. Надо было что-то говорить.

— Да какой он тебе сын! — крикнул вдруг какой-то мужик.

И Марфа обрадовалась подсказке.

— Надо было бы меня спрашивать, когда он был жив. Такой, какой он есть сейчас, он, конечно, уже не мой! — загадочно ответила инокиня.

— Царица отреклась, отреклась от расстриги! — во весь голос закричал Василий Шуйский, который услышал то, что хотел услышать.

Этот крик подхватила толпа…

Дальнейшего Марфа не видела: сомлела, повалилась на руки монахинь. Очнулась уже в своей келье. Не помнила, как ее перенесли в монастырь, зато помнила тоску, которая владела ею даже в беспамятстве. Вот теперь для нее уж точно все кончено на веки вечные. Пусть она спасла себе сегодня жизнь загадочными словами, однако жизнь сия будет безотрадна и уныла. Еще похуже небось, чем во дворце Грозного или в Угличе. Там она все-таки звалась царицей и могла надеяться хоть на какое-то будущее, пусть даже призрачное, словно сладкий сон. Теперь же время снов и надежд миновало. Марфа осознала: она значила что-то, лишь пока была матерью своего сына. Теперь она никто, потому что сама подтвердила людям: нет у нее сына! Она всенародно отреклась от Дмитрия, словно бросила горсть земли в его могилу. Теперь она в руках его погубителей — как если вновь воротились времена Годунова… И тогда, и теперь она может рассчитывать только на чужую милость.