А вдруг?.. Тревога: как она управляет нами, а мы – ею - Роланд Паульсен

на деревьях, рыба – для сохранения их в воде…». Люди тоже суть «неуклюжие роботы», хоть и невероятно сложные, замечает Докинз[221].

Представление о человеке как об управляемом извне механизме приобрело в современной куль туре силу куда мощнее той, что довелось пережить Веберу. Если взять искусственный интеллект, то рассуждения энтузиастов в этой области далеко выходят за рамки всего того, что мы до сих пор наблюдали.

В 2009 году невролог Генри Маркрам во время своей прочитанной на TED лекции заявил следующее: «Создать человеческий мозг вполне реально, мы сможем добиться этого за десять лет». Маркрам полагал, что очень скоро сумеет заглянуть в мозг своего сына-аутиста и понять, как тот видит мир.

Для осуществления этой идеи Европейская комиссия в области исследований выделила весьма значительную сумму в миллиард евро. Проект «The Human Brain Project» должен был стартовать в 2013 году и за десять лет создать компьютерную модель человеческого мозга. Спустя два года после начала работ стало ясно, что проект оказался «пустышкой», и Маркрама уволили[222]. Тем не менее, мы продолжаем верить в то, что в один прекрасный день сумеем создать схожий с компьютером человеческий мозг, в котором человеческое сознание будет работать и жить виртуально.

Ощущать себя биологическим роботом означает пройти радикальное расколдовывание. Такое расколдовывание включает в себя не только окружающий нас мир, но и нас самих, вас самих.

Насколько мы в реальности являемся биологическими роботами, не так уж важно. Как известно, фразе «Необходимо продолжать исследования» уже не одно столетие. И очень может статься, что однажды будет создан аналог человеческого сознания из алюминия, пластика, меди, олова, кремния и прочего, из чего делают компьютеры. Насколько такие надежды реалистичны, нам еще предстоит увидеть.

С относительной уверенностью можно утверждать следующее: мы убеждены, что сознание – побочный эффект механической активности мозга, и эта уверенность накладывает отпечаток на наше восприятие себя и мира.

Примерно тогда же, когда Вебер писал о расколдовывании современного человека, Пьер Жане (психиатр, который еще до Зигмунда Фрейда развивал теорию «подсознательного») заметил, что все больше пациентов психиатрической лечебницы Сальпетриер начали смотреть на себя как на шары ньютонова бильярда.

«Все наши пациенты изъясняются одинаково, – писал он, – то и дело звучат слова „машина, робот, механика“… „Я – всего лишь машина, – говорит Лиз, – … тело – мое, а воля – нет”»[223].

Какой именно механикой управляется этот бильярд, большой роли не играет. Как замечал прошедший концлагерь австрийский психиатр Виктор Франкл, расколдовывание может питаться какой угодно дисциплиной – даже социологией:

Опасность исходит прежде всего от учения о том, что человек является не более чем результатом биологической, психологической и социальной обусловленности, т. е. продуктом наследственности и среды. Из-за этого невротики могут верить в то, к чему больше расположены, а именно, что люди являются заложниками и жертвами внешних обстоятельств и внутренних состояний. Построенная на этих представлениях психотерапия отрицает свободу человека, подпитывая и подкрепляя тем самым невротический фатализм[224].

Идея Франкла о том, что взгляд на человека как на машину благоприятствует развитию «фатализма», в то же самое время предполагает непоколебимую убежденность, какой не хватает большинству из нас. Вспомним Вебера, который иногда ощущал, как его психика мутирует во что-то чуждое. Как все это узнаваемо. Но он не сдавался фатализму из-за этого непонятного; напротив, он всеми средствами пытался приручить его. Ночные семяизвержения, стимулирующее ум общение, бром, снотворное – он пытался регулировать все, чтобы обуздать своих демонов.

В последние годы жизни Вебер констатировал, что ему не удалось самое простое: взять у жизни то, что она могла ему предложить, не переступая при этом через свои расчеты и теории. Его суждение о западном человеке относится и к нему самому: «Специалист без души, бонвиван без сердца – и это ничтожество воображает, что достигло уровня, недостижимого прежде в истории человечества»[225].

Придаток машины

Я довольно рано решил для себя, чем буду заниматься в жизни. Еще в средней школе я знал, что хочу стать психологом. К этому времени я уже смутно представлял себе, что могут сотворить с нами тревожность и депрессия, и с нетерпением ждал, когда смогу вступить в ряды секулярной армии духовных наставников.

В гимназии мне представлялся обставленный в стиле минимализма кабинет, в котором мое взрослое «я» вразумляло людей, сбившихся с пути. Получив требуемые оценки, я счел свою студенческую мудрость достаточной, чтобы наставлять на путь истинный наркоманов и алкоголиков, недавно разведенных родителей и переживших травму военных беженцев. Осталось только продраться через изучение психологии.

Но в те времена к людям, желавшим выучиться на психолога, в Швеции предъявлялось еще одно требование. Оценок было недостаточно. Чтобы тебя приняли учиться, следовало хотя бы год где-нибудь проработать, приобрести опыт трудовой жизни. Мои летние подработки в студенческие годы, как оказалось, в зачет не шли; я попытался устроиться на фабрику, но и тут дело обстояло не лучше. Очень скоро мне пришлось констатировать, что ни на какой фабрике меня не ждут. Проконсультировавшись с моей социальной сетью (с мамой и папой), я нашел другое место в трудовой жизни: официант.

В течение года я смешивал сухой мартини и кофе по-ирландски. Я бегал между столиками и принимал заказы, разливал пиво и балансировал подносом с фаршированными телятиной свиными ножками. В процессе получения необходимого стажа работы я утратил уверенность в том, что хочу быть именно психологом. В тот раз обошлось без тревоги. Я слишком уставал, чтобы тревожиться.

Еще через год «накрыть на стол, налить, натереть до блеска, положить добавки, вытереть, убрать со стола» я окончательно простился со всеми иллюзиями о том, что человеческие проблемы решаются в кабинете психотерапевта. Я выучился на социолога и теперь треть жизни посвящал изучению людей на работе.

К счастью, сотни служащих и безработных, с которыми я беседовал не один год, оказались сборищем достаточно разнообразным, чтобы заставить меня пересмотреть некоторые идеи, с которыми я начинал свою исследовательскую деятельность. Я интервьюировал людей, которые любят, ненавидят, чем-то страстно увлечены или скучают, берут работу на дом или стараются от нее отлынить. Я месяцами сидел в офисах и смотрел, как другие работают. Некоторые были так завалены делами, что едва успевали выскочить в туалет. Другие с трудом находили, чем занять себя в рабочие часы.

Трудовая деятельность людей настолько разнообразна, что и не скажешь однозначно, как работа влияет на нашу жизнь. Еще больше усложняет дискуссию то обстоятельство, что о роли работы в нашей жизни высказываются в