Обрезание пасынков - Бахыт Кенжеев

Хотя, скорее всего, вряд ли мы доживем здесь до этого времени.

«К восковой поверхности кожицы виноградных ягод прилипают миллионы микроорганизмов, среди которых находятся и разнообразные дрожжевые грибки, создающие инеевый эффект, известный как пушок». Под влиянием этих грибков раздавленная виноградина подвергается спиртовому брожению. Пищеварительные ферменты дрожжей расщепляют виноградный сахар, чтобы запастись энергией, а побочными продуктами этого процесса являются углекислый газ и – при отсутствии доступа кислорода – спирт.

Виноградные вина готовят из технических (винных) сортов винограда, которые занимают большую часть виноградников мира. Эти сорта должны хорошо накапливать сахар при умеренном снижении кислотности, легко подвергаться промышленной переработке. Лучшие вина делают из различных сортов, принадлежащих к европейскому виду Vitis vinifera. Новые гибридные технические сорта по качеству производимого вина приближаются к ним. Для приготовления различных типов вин используются определенные сорта винограда, отвечающие особым требованиям».

Так, плохо скрывая безадресную ненависть, бормотал выпивший комендант Дементий, склонившись над брошюрой из хозяйства лисосвинского садовника, и пронзительные глаза его, цвета синьки для белья, казались лишенными разума, а на щеках проступала тревожная рыжеватая щетина. Он читал на крыльце, под светом лампы, трудившейся над входом во флигель, и отгонял комаров нерегулярными взмахами пятипалых ладоней.

– Кьянти! – повторил он, прижав книгу к сердцу, бившемуся под клетчатой фланелевой рубахой. – О, суки! Мы: спирт в окопах, когда повезет, мы: в окопах спирт в отсутствие доступа кислорода, а они – Шираз! Мы по рабочим казармам, по нарам под буддийский перезвон утреннего рельса, а они – Гоген! «П-перно», понимаешь ли! Душистое асти-спуманте! Папского замка вино!

– Дядя Дёма, – беспомощно сказал мальчик, – не переживайте так, а?

– Вырастешь, пацан, тоже будешь водку жрать.

– Дядя Дёма, не обращайтесь со мной так грубо, пожалуйста! Лучше объясните мне еще про виноград.

– Дёма! – взволнованно выкрикивает мать вдалеке. – Дементий! Товарищ комендант!

Голос ее, искавшей коменданта по участку (где Дементий Порфирьевич еще не так давно бродил без выраженной цели), высок и разносится достаточно далеко в столь же высоких окружающих соснах, перемежающихся более редкими и худощавыми осинами. Белая блузка с радужными пуговками из речных ракушек-перловиц сияет в лунных сумерках, а завитые с помощью бигуди кудри чуть растрепались на легком вечернем ветру. Она сжимает в тонкой руке парафиновую свечу, неловко подставляя под нее другой верхней конечностью случайный кусок исписанного папируса, чтобы не закапать серую коверкотовую юбку. Она замечает наконец никуда не запропастившегося Дементия и облегченно спешит к флигелю, ликуя. Между тем на крыльце появляется незваный гость.

– Я слышу слово «вино», – подтверждает некто внезапный, сгустившись из прохладного дачного небытия. – Доводилось ли вам пробовать неразбавленное вино ранней осени, комендант?

– Всякое бывало, – трезвеет Дементий Порфирьевич, откладывая книгу. – Как работа продвигается, Рувим Израилевич?

– Древние греки, как, впрочем, и римляне, считали неразбавленное вино ядом, а тех, кто его употребляет, – безнадежными пьяницами. Есть две школы историков: одна полагает, что человечество в то время еще не привыкло к алкоголю, другая – что в силу недостаточного развития производительной базы чистое вино было попросту слишком дорого даже для рабовладельцев. Хотите, я почитаю вам стихи? Подходите, Машенька, слушайте! Милости прошу! Хотя и неуместно декламировать поэзию под звездным небом, ибо оно превозмогает все, содеянное питекантропом и его потомками.

Рувим Израилевич снимает очки с водянистых близоруких глаз, протирает их платочком и приступает к художественному чтению стихотворения про Францию, где часто попадаются непонятные слова, а еще упоминаются горлинки, небольшие лиловато-коричневые голуби, которых мальчик видел прошлым летом в доме отдыха «Симеиз». Горлинки довольно мелодично, хотя и однообразно, воркуют, тунеядствуя на тутовых деревьях, а местные жители отлавливают их паутинными сетями и помещают в деревянные клетки, выкрашенные лазурью, золотом и киноварью, а затем продают на колхозном рынке, чтобы покупатели держали птиц в домах для украшения и озвучивания своей скудной и бородатой татарской жизни. Знаменитый писец декламирует с выражением, порою потрясая правой рукой, подобно увлекшемуся провинциальному дирижеру, однако его слушают, кажется, только из вежливости, потому что уловить смысл в читаемом почти невозможно.

– Автор – наш фигурант?

Писатель удрученно кивает. Наступает молчание.

– А правда, Рувим Израилевич, что во Франции вино дешевле нарзана?

– Угу, – тускнеет вопрошаемый, – во всяком случае, два года назад и такое продавалось. Но там вин несметное количество. Имеются и такие, что за бутылку отдашь месячную зарплату.

– А правда, что во Франции триста сортов сыра и сто сортов духов? – снова осведомляется мать.

– Сыр у них носками грязными отдает, Маша! – возражает Дементий Порфирьевич. – Забыла? Вчера на ужин ты подала камамбер – плесень и плесень! Вы один и кушали, Рувим Израилевич. То ли дело наш творожок деревенский. Как стечет с марлечки – тут же и к столу.

– Французский камамбер несколько отличается от советского, – мягко возражает Рувим Израилевич.

– Не так воняет, что ли?

– Сильнее, гораздо сильнее, но гамма ощущений совсем иная. А в целом у нас, в Советской России, – почему-то заторопился писец, – жизнь, разумеется, куда лучше и веселей, Дементий Порфирьевич, хотя бы за счет своей целеустремленности и уверенности в завтрашнем дне. Куда лучше и веселей. Куда увереннее в завтрашнем дне.

– В каком смысле хотя бы?

– Что ж лицемерить! Ста сортов «Шанели» у нас пока нет, все-таки почти с нуля начинаем. Трусики кружевные в дефиците. Но это же не главное…

– Отчего же тогда, дорогой вы мой человек, обнаруживаются у нас отдельные неблагодарные персоны из числа творческой прослойки, которые изготовляют контрреволюционную бодягу вроде только что прочитанной вами с неясным намерением? Воспевают единоличное, карликовое крестьянское хозяйство, еще сохранившееся за границей? Страсть к деньгам? Даже воздух у вашего фигуранта – «денежный»! Розы – «скаредные»! Сказывается классовое происхождение – разве он не отпрыск купца первой гильдии? Не пришлец ли он из Ассирии? И при чем тут употребляется Чаплин? Не потому ли, что его фильмы мы – ради беззлобного развлечения советского народа – закупаем за границей на валюту? Снова деньги, снова буржуазное вырождение!

– Чарли Чаплин беззвучный, но смешной и симпатичный, дядя Дёма, – высказывается мальчик, но тут же замолкает, потому что Дементий Порфирьевич без лишнего усердия, однако достаточно увесисто хлопает его широкой ладонью по попе, а мать отрывисто смеется. Рувим Израилевич уходит к усадьбе, где на втором этаже безжалостно жгут электричество, работая на благо Родины, его стахановские товарищи по перу.