De Profundis - Эмманюэль Пиротт

Сказать по правде, несмотря на чудовищность рассказа Стеллы и напрашивающиеся из него выводы, Роксанна и думать забыла о Джеки и его старом мерзавце-родителе уже назавтра. Мысли ее были заняты тем, кто сумел-таки с ней познакомиться. С тех пор как он «потрогал» ее во второй раз, она жила только ожиданием вновь ощутить это, невероятную эту ласку, давшую ей много больше, чем просто сексуальную утеху. Это прикосновение было ей отрадно в самой глубине ее существа. Это была близость, братство, доброта, в которую она давно уже перестала верить, если вообще верила когда-нибудь. Конечно, в иные дни и особенно утром эта история казалась ей бредом, и она пророчила себе прямую дорогу в психушку. Но когда наступал вечер, в ней вновь просыпалась надежда на его появление; она призывала его из глубины души, не знала, как выразить свое согласие, свою готовность. Но ее ожидание всякий раз бывало обмануто. Ничего не происходило. Не было больше в спальне этого едва уловимого движения воздуха, всегда говорившего о «его» присутствии. Почему он больше не приходит к ней? Что она сделала, что сказала, чем его обидела? Или она уже наскучила ему?

От каждого из этих вопросов у нее холодок пробегал по спине; она ведь обращалась к привидению, призраку, лишенному плоти, к чему-то, чего «не бывает» в ее мире. Он должен был появиться снова, хотя бы для того, чтобы доказать ей, что она не сошла с ума. Роксанна всем нутром боялась безумия. Женщины из ее семьи болели Альцгеймером и другими подобными недугами, и некоторые в раннем возрасте. Она предпочла бы умереть, чем походить на этих женщин с тупой улыбкой, вдруг превращавшихся в бешеных зверей. Сейчас, когда она обращалась к нему в тишине спальни, перспектива стать одним из этих жутких созданий не давала ей покоя. И чем дольше она с ним говорила, тем яснее чувствовала, что подтверждает диагноз, который сама себе поставила.

Закончив свой монолог на рассвете, она решила, что нужно поговорить со Стеллой. Если девочка откажется высказать определенное мнение или, как это часто бывало, будет уходить от прямых ответов, она всерьез рассматривала перспективу пустить себе пулю в лоб. «Беретту» Мехди она тщательно спрятала. Она готова была без колебаний воспользоваться ею и знала, как выстрелить наверняка. Стеллу возьмут к себе Марсель и Лизетта, вот и славно. Ибо Роксанна была убеждена, что не может дать дочери ничего важного, необходимого ее развитию, скорее наоборот. Положительные сдвиги в поведении Стеллы нельзя было отнести на счет матери; девочка сама находила то, что ей нужно было для «счастья», если это слово вообще имело смысл, другой смысл, кроме того, что вкладывают в него глупцы.

Стелла изрядно ее удивила; она заверила ее, что призрак есть, она в этом совершенно уверена. Он часто составлял ей компанию на чердаке, особенно когда она слушала музыку.

– Не беспокойся, ты в своем уме, – заявила она с умным видом. – Еще вопросы есть?

Вопросов у Роксанны больше не было. Можно на время забыть «беретту» и все, что из этого следовало. Она в своем уме, сказала девочка. И Роксанна приняла этот вердикт, как будто восьмилетняя кроха была профессором психиатрии. В груди отпустило, и она чуть не расплакалась от радости, словно исцелилась от рака с метастазами или рассеянного склероза. Значит, ей суждено еще жить, огородничать, разделывать зайцев, и время будет идти, очень медленно, но все же идти.

Стелла вернулась к себе на чердак, не закрыв за собой дверь. Роксанна слышала музыку, наполнившую лестничную клетку, старинный мотив, наверно, барокко. Было странно и как минимум редко, чтобы такой маленький ребенок слушал подобную музыку, «музыку мессы», как сказал бы Мехди, называвший так любую композицию до Элвиса Пресли. Роксанна вдруг узнала мелодию, которая текла в холл и доносилась до кухни: это была ария Генделя, томный и пронзительно-печальный мотив, который Большая Мод особенно любила и слушала подряд раз за разом.

Музыка снова зовет его. Как всегда. Она одна может вырвать его из оцепенения так властно и непреклонно. Когда звучит музыка, он соединяется с ней, словно сливаясь с аккордами и ритмом, сам становится этой чередой звуков и тишины. Он ничего не может с этим поделать. Эта мелодия, которую он слышит впервые, несет его к Роксанне, которая месит тесто в кухне. Когда Макселланда пекла хлеб, она была задумчива и не слышала, если к ней обращались. Его мать говорила тогда, что она «глуха к Богу и его святым». Она подразумевала, что служанка удалялась от своей обыденности в сферы, не лишенные вожделения. Столько чувственности было в движениях Макселланды, в ее жестах, сопровождаемых зачастую короткими бессознательными вздохами удовлетворения, что он мог созерцать ее бесконечно и мечтать, чтобы она никогда не закончила. Берта заметила, как действует на него приготовление хлеба, и сама занялась этим делом, что их мать сочла неприличным. Но никто никогда не мог противиться желанию Берты. Так его сестра заменила прислугу, к неудовольствию последней и его собственному. Ибо движения Берты были совершенно лишены естественности: им недоставало легкости, подлинной беззаботности, с которыми их совершала служанка, этого почти детского прилежания, простого и необходимого, придававшего сцене необычайный эротизм, а хлебу несравненный вкус.

Ничего этого не было у Роксанны. Только механическое усилие, слишком яростные жесты, без нужной плавности, сопровождаемые приглушенными монологами, короче, понятно поэтому, что хлеб ее был почти несъедобен, о чем говорили гримаски Стеллы и тот факт, что буханки часто печально засыхали в шкафу и кончали в кормушке для свиней.

Роксанна ждала его. Уже много дней она хотела, чтобы он явился. Ему было больно видеть ее в этом состоянии тоски, обманутой надежды. Внезапно она оставила тесто и стукнула кулаком по кухонному столу, взметнув вокруг муку. И снова что-то в нем дрогнуло и мучительно заболело при виде этой женщины, чья красота увядала, молодость уходила, объятой ледяным покровом одиночества и пробуждавшей в нем бесконечную нежность. Он был за ней, прямо за ее спиной, обнимая ее своими нематериальными руками, своим безжизненным дыханием. Больше ничего он не мог, так он думал. Однако она обернулась и устремила на него глаза, как будто видела его. Потом закрыла их и отдалась тому, что он выказывал ей, этому бесплотному желанию, как будто удовлетворявшему ее лучше, чем вожделение существа из плоти. На этот раз он изумился, ощутив ее упругую кожу, частое биение сердца под грудью и еще массу острых ощущений, до сих пор ему заказанных. Он даже на миг усомнился, что все еще лишен телесной оболочки. Но это сомнение развеялось окончательно, когда Роксанна отошла и села, обхватив голову руками, как будто его больше не было рядом, как будто она видела сон. Да так оно и было: никакого единения тел, одна только обманчивая иллюзия обещания физической любви, ложь.

Он, однако, заметил, что она разговаривает с ним, устремив глаза в пустоту. Она шептала ему бессвязные слова. Просила взять ее с собой, говорила, что хочет быть с ним, что лучше смерть, чем такая жизнь, и не жизнь вовсе… И его сильно взволновала эта мольба. То, о чем она просила, показалось ему роковым, неизбежным. Он заберет ее с собой, подальше от грязного мира, избавит от страданий, это наименьшее, что он может для нее сделать; коль скоро не в его силах подарить ей реальную любовь и жизнь, он даст ей то, что ей так желанно, – кончину. Он разделит единственное, что ему дано полностью по-настоящему разделить с ней: небытие.