Приходи вчера - Татьяна Олеговна Мастрюкова

Только когда мы его выволокли с болота на землю, пришел малость в себя. Немного, не совсем. Потому что, едва ворочая языком, стал требовать от нас, чтобы доказали, что мы — это мы. Я уж думал, дотащим до избушки и там скрутим, чтобы бед не натворил. Доволочем до деревни, а там прямая дорога парню в дурку. Вот и поохотились, называется.

Но в избушке он пришел в себя настолько, что засмущался своего вида и пошел на ручей мыться. Только просил, чтобы мы с ним пошли, причем оба сразу, вдвоем его сопровождали. Мы с Серегой и пошли, с сумасшедшим нельзя один на один оставаться, и его одного оставлять опасно. Мало ли что он еще над собой сотворит.

Потом оклемался, даже бельишко простирнул. Правда, как темнеть начало, так припустил в избушку, что мы едва поспевали за ним. И дверь запер, как от врагов каких.

Вот что он рассказал: к вечеру того дня, как мы его оставили, его вроде отпустило, уже не так живот крутило. Он и поел, и чай вскипятил. Хотел с нами связаться, чтобы сказать, что утром пойдет за нами вдогонку по маршруту, как договаривались, но связи не было.

А как стало совсем смеркаться, мы с Серегой сами вернулись. Пойдем, говорим, мы тут нашли дом лесничего, там и лекарства, и связь есть. Вещи все оставляй, потом заберем, у лесничего все есть. Он, конечно, подвоха не заметил. Удивило только, что заставили ружье оставить, но и сами без ружей были. И подгоняли все: давай, давай, не телись.

Шли по лесу так быстро, что он даже не понял куда. Вроде сквозь кусты напролом, да только ни веточки не зацепилось. Он и не подозревал, говорит, что дом лесничего так близко. Тоже маленькая избушка, зато натопленная, аж дышать нечем. И так аккуратно все, занавесочки на окнах, половички. Лампочка только под потолком больно тусклая, никак невозможно детали разглядеть. И самого хозяина не видать. Еще и мы с Серегой тыркаем, торопим, сказали ему на печь лезть, мол, сейчас лекарство дадим. И как-то все быстро делали, не давая задуматься, только подгоняли: давай, давай, давай!

Еле залез на эту печь, сил, видимо, мало осталось, так полоскало его. Но устроился, а тут Серега бутыль тащит, как с самогоном. И я такой: «Это лекарство, пей давай. Лесничий сам варит, от всех хворей вмиг излечишься».

Он вроде засомневался: кто ж спиртом лечит расстройство желудка, так и кони двинешь легко. Серега сам же ему намедни таблетки оставлял, а тут не пойми что.

А мы с Серегой переглянулись, осклабились, схватили его и давай ему горлышко бутыли в рот совать. И тут его осенило: «Да они меня убить хотят, черти!»

Он ненароком хлебнул, а это даже не самогонка, а отвратительная вонючая гниль, навоз натуральный. Ну, то, что из него весь день выходило.

И он, сквозь эту бурду отвратительную, вслух взмолился: «Господи, за что? Помоги, Господи!» Как-то само так вышло, сам-то он совершенно не религиозный никакой, как все, в общем. Может, так нас хотел пристыдить, к совести воззвать.

Тут мы с Серегой рожами исказились, заржали по-звериному и пропали. Вот только что здесь были, и нет никого.

И избушки лесника нет. И занавесочек, и лампочки под потолком нет. И печи нет никакой.

А сам он на сосне сидит, на самой верхушке, а во рту не горлышко бутылки, а сосновая шишка. Смотрит вниз, а там вроде опять мы с Серегой копошимся и то ли пилить сосенку собираемся, то ли просто трясти. В темноте плохо видно. Может, это вообще медведь или кабан.

Вот он всеми руками-ногами в ствол впился, чтобы не сверзиться, шишку пытался языком вытолкать изо рта, да без толку. Глаза скосил — а уже нет никого. И вокруг никого, куда ни посмотри. А руки-ноги как смолой приклеены к стволу сосенки, не отдерешь. Во рту до тошноты отвратительный вкус навоза. Очень испугался. Стыдно говорить, как сильно.

Так и сидел-висел непонятно сколько времени, пока не услышал наши голоса. И только тогда понял, что уже светло стало. Словно реальные человеческие голоса тьму рассеяли. А до этого будто вокруг сумерки продолжались, будто день так и не начинался. И тишина вокруг стояла оглушающая, на это он тоже внимание обратил. И вовсе не откликался он на наш зов. Это он вслух молился, как умел. Пытался. Очень жить хотел.

Собрались мы, едва светать начало, прибрали за собой и вернулись в деревню. Там тоже не задержались, уехали домой.

Все ружья мы с Серегой при себе на всякий случай держали, а из его оружия даже патроны вынули — мало ли что. Но он тихий был совсем, только оглядывался постоянно. Это, скажу, нервировало.

Бабуля, у которой останавливались, удивилась, что мы так рано. Мы, понятное дело, особо не распространялись. Сказали только, что из-за плохого самочувствия товарища решили вернуться. Тут бабуля посмотрела внимательно на скукожившегося в уголке больного и выдала:

— На старой заимке, поди, были? Там часто блазнит. Лучше на земле спать, чем там ночевать. Так и пропасть недолга.

Вот так и поохотились. Только не мы, а на нас.

С тех пор он совсем к вылазкам в лес охладел, от ружья избавился. Алкоголь ни в каком виде не пьет. Это Серегин дальний родственник, поэтому мы иногда на каких-то сабантуях типа дня рождения Серегиной жены пересекались, но больше так тесно не общались. Но видно было, что ему эти встречи неприятны, потому что не нас он видит, а тех, со старой заимки…

Рассказывают, что в недобрый час или в недобром месте, чаще всего поздно вечером или ночью, одинокому путнику может повстречаться нечистый, который принимает облик родственника или знакомого, заморачивает человека, заводит в гиблое место: на край обрыва, на болото, в реку. Этот морок может снять только молитва. Обычно такое происшествие случается с людьми в «пограничном» состоянии, то есть пьяными, или больными, или очень сильно задумавшимися.

Редко омороченный человек, очнувшись, способен самостоятельно выбраться из опасного положения, в котором оказался.