Эдгар Хантли, или Мемуары сомнамбулы - Чарльз Брокден Браун

– Видимо, Уолдгрейву сопутствовала удача – столько накопить за такое короткое время. Помню, когда я прощался с ним, он был беден и сожалел, что прямодушие, честность и щепетильность не способствуют благосостоянию, обычные пути к которому для него неприемлемы. Он не презирал богатство, но превыше всего ценил порядочность и профессионализм, а потому считал себя обреченным на бедность. В силу своих религиозных убеждений он зарабатывал на хлеб насущный преподаванием в школе для чернокожих. Работа была очень тяжелой, а оплата не соответствовала труду, подрывавшему его не самое крепкое здоровье. Денег едва хватало, чтобы не умереть с голоду, да и то не всегда, и он часто болел. Рад, что ему удалось отступить от своих принципов и найти более прибыльное занятие. Простите, чем он занимался в последние годы?

– Нет, – возразил я, – его принципы остались неизменными. Он продолжал преподавать в свободной негритянской школе вплоть до роковой трагедии.

– Неужели?! Но откуда тогда у него взялись деньги? Может, он совмещал работу учителем с каким-то более доходным делом?

– Пожалуй, так.

– И с каким же?

– Увы, на этот вопрос не смог бы ответить никто из друзей Уолдгрейва. Даже у меня, посвященного во многие его тайны, не было на сей счет ни малейшего представления. Я не только не знал, что он имел какие-то дополнительные источники заработка, но был совершенно убежден, что, помимо одежды и книг, у него ничего нет. Просматривая бумаги Уолдгрейва, я случайно наткнулся на банковскую книжку, где значилась сумма семь с половиной тысяч долларов. Но о том, как он приобрел эти деньги, да и вообще об их наличии никому не было известно до самой его смерти, пока нам не пришлось разбираться с бумагами покойного.

– Возможно, кто-то оставил ему деньги на хранение, В таком случае должны быть документы или письма, удостоверяющие это.

– Да, разумеется. Предположив нечто подобное, я самым тщательным образом изучил каждый клочок бумаги, который удалось найти, но никаких подтверждений того, что деньги принадлежат какому-то другому лицу, не обнаружил.

– Вас, наверное, удивляют, даже оскорбляют мои вопросы, – сказал Уэймут. – Пора объяснить вам, почему меня так интересует наследство вашего друга. Три года назад я, как и Уолдгрейв, был беден и, работая в поте лица, едва сводил концы с концами. За семь лет чиновничьей службы мне удалось, экономя на пропитании, скопить несколько сотен долларов, и с помощью этих денег, которые должны были стать основой моего будущего благосостояния, я начал новую жизнь. Закупив кое-какой товар, я зафрахтовал небольшое судно и отправился в Испанию, в Барселону. Мне сопутствовала удача, дела приводили меня то в Англию, то во Францию, то в Германию, и в конце концов, заработав достаточно средств для удовлетворения всех моих нужд и прихотей, я решил вернуться на родину и провести остаток дней, наслаждаясь чудесной безмятежной жизнью богатого фермера. Основную часть денег я вложил в крупную партию произведенного на острове Мадейра вина, а остальное обратил в вексель на сумму семь с половиной тысяч долларов. Все годы, пока я жил в Европе, мы с Уолдгрейвом поддерживали переписку. Я был абсолютно откровенен с ним и всецело доверял его честности, поэтому послал ему свой вексель с просьбой сберечь деньги до моего возвращения. Это была страховка на случай, если при пересечении океана со мной или с грузом произойдет какое-нибудь несчастье.

Видимо, не зря я опасался, ибо судьбой мне была уготована худшая из бед. Мы попали в ужасный шторм, судно мое затонуло у побережья Португалии, груз был потерян, почти все пассажиры и матросы погибли. А я, по воле все той же судьбы, остался жив – меня подобрали рыбаки, Но несчастья на этом не кончились. Тяжелые испытания, выпавшие на мою долю, ледяная вода, которую я откачивал в течение нескольких дней, пытаясь удержать судно на плаву, и долгие ночные часы, проведенные в холодных волнах зимнего океана, когда я дрейфовал, повиснув на обломках каких-то снастей корабля, серьезно подорвали мое здоровье. Руки и ноги отказывались подчиняться мне, я буквально не мог пошевелить ими. Рыбаки, которым я был обязан своим спасением, доставили меня на берег и отнесли в одну из хижин, где, беспомощный и страдающий, я провел три недели.

Эта часть побережья была бесплодной и дикой. Немногочисленные жители существовали в основном за счет морского промысла. В тесных жилищах не было никаких удобств – лишь грязь, разруха и темнота. Топливом служили стебли кустарников, растущих кое-где в этой песчаной пустыне. И повсюду вокруг царила беспросветная нищета, Черный хлеб с солью и полусырая рыба со всеми ее потрохами – вот и все, что могли позволить себе, да и то не всегда, приютившие меня люди.

Бедность и невежество не позволяли им обеспечить мне тот уход, в котором я нуждался в силу тяжелой болезни и моих былых привычек. Я лежал на сырой земле под протекающей крышей и дрожал от холода, поскольку меня не переодели во что-нибудь теплое, не укрыли одеялом, даже не разожгли огонь, чтобы я мог согреться. Впрочем, заботливость и сострадание были для этих людей непозволительной роскошью. Да и вряд ли у них вообще имелось жилище с более комфортными условиями. Так что я, без сомнения, расстался бы там с жизнью, если бы в хижину случайно не заглянул один монах. В нескольких милях от берега находился монастырь Святого Яго, и периодически кто-нибудь из монахов наведывался к рыбакам, чтобы узнать, не нуждаются ли эти изгои в проведении каких-либо религиозных обрядов. На мое счастье, их ежегодный визит пришелся как раз на то время, когда я уже готов был проститься с жизнью.

Проведя много лет среди испанцев, я неплохо освоил язык, на котором они изъяснялись. Монах говорил на наречии, весьма близком к кастильскому, так что, вставляя фразы на латыни, мы вполне могли общаться. Между тем речь рыбаков, изобиловавшая жаргонизмами, была настолько невразумительной, что я не понял ни слова, когда они, желая укрепить мой дух, пытались сообщить мне о предстоящем визите.

Монах с участием отнесся к моим бедам и принял меры к тому, чтобы меня перенесли в монастырь. Здесь я встретил заботливый уход, ко мне позвали врача. Правда, он был не очень сведущ в своем деле и просто констатировал, что я болен, не оказав никакой помощи. Португальские врачи, особенно в отдаленных районах, мало чем отличаются от знахарей и вещунов. Долгое время я был не в состоянии покинуть мое убогое ложе, и мне ничего не оставалось, кроме как проводить день за днем во мраке обители.

Все эти монахи, в том числе и мой избавитель, которого звали Каледро, были фанатичны и скаредны. За их видимой добротой скрывалось стремление обратить в свою веру очередного еретика. Они без устали изобличали мои заблуждения и готовы были держать меня в плену сколь угодно долго в надежде добиться своей цели. Если бы моя судьба была в их власти, я никогда бы не покинул монастырь и в конце концов либо стал бы таким же религиозным фанатиком, либо свел счеты с жизнью, дабы не оказаться жертвой их благонамеренного гонения. Между тем Каледро, хоть и был столь же искренен в вере и упрям в намерениях, видя мою непреклонность, использовал свое влияние, чтобы даровать мне свободу.

Благодаря его стараниям монахи после многих отсрочек все же согласились переправить меня в Опорто[3]. Ехать надо было по горам в открытой повозке под палящим солнцем жаркого лета. Монахи пытались отговорить меня от этой затеи ради моего же блага, потому что человек в столь плачевном состоянии мог и не перенести тяжелого путешествия, но я готов был на все, лишь бы вырваться из заточения. Даже смерть казалась мне предпочтительней, чем оставаться узником португальского монастыря, Кроме того, я нуждался в лечении и надеялся на врачей из Шотландии или Франции, коих можно было найти в городе. Я настаивал на отъезде с таким упрямством и так яростно, что они наконец пошли мне навстречу.