Кровоточащий город - Алекс Престон

Сразу после собрания Яннис ушел в туалет, а когда вернулся, глаза его блестели от кокса. Я помог ему провести переговоры по условиям сделки, отправил письмо с предварительным соглашением и положил перед Бхавином готовый документ, который он не читая подписал. День завершался. Глянув коротко на Мэдисон, я понаблюдал за попытками рынков восстановить утраченные позиции, поговорил с ребятами из нескольких инвестиционных банков, и те в один голос утверждали, что спекуляции — всего лишь пугливая болтовня старушек, не желающих верить в непоколебимость моделей, согласно которым хорошие времена продлятся еще долго. Я проанализировал свое положение. Мои риски не шли ни в какое сравнение с рисками Янниса, но вызывали определенную тревогу, для предупреждения которой я проглотил голубую пилюлю и запил ее теплой диет-колой. Потом выключил компьютер, положил в карман «блэкберри» и ушел на выходные, первые настоящие выходные за время моей работы в «Силверберче».

Веро выходила замуж в субботу, и я взял отгул на пятницу. Мы с Генри уже решили, что утром вместе поедем в Дувр. Веро позвонила заранее, радостно взволнованная, прямо как невеста, что немало меня удивило.

— Я так счастлива, что вы с Генри приедете. И вы оба ответили на хорошем французском. На маму это произвело сильное впечатление. Все будет скромно, по-семейному. Только родственники и несколько человек местных. Марку будет приятно, если вы приедете в пятницу к вечеру — отметить его последний вольный день. Он с друзьями собирается в Онфлер. Это ведь не Амстердам, верно? Марк не хочет ничего помпезного. Потом свадьба. У меня такое забавное платье. Девственно белое. Все в кружевах. Папа даже засмеялся, когда увидел меня в нем. Очень тебя жду, Чарли. Мы с тобой так давно не виделись, топ amour.

Генри снова заночевал на Мюнстер-роуд. О той ночи в «Эмбасси» мы не вспоминали и Веро не обсуждали. Говорили о его работе, о рынках и слухах о возможном обвале. Съели пиццу, посмотрели телевизор и легли пораньше, молча, с надеждой, что это молчание доброе.

По дороге в Дувр нас настиг ливень; струи били в лобовое стекло с такой силой, словно вылетали под давлением из шланга. Шоссе превратилось в извилистую реку, и грузовики взметали огромные завесы маслянистого тумана. Прибыв к паромному терминалу, мы узнали, что рейс задерживается из-за штормовой погоды. Порт пустовал, кафе осаждали водители-дальнобойщики, и дождь хлестал по брезентовым навесам, под которыми, как я воображал себе, прятали испуганных беженцев. В конце концов судно, пыхтя и переваливаясь, вошло в бухту, и я, изрядно нервничая, въехал на борт.

Я поднимался по узкой, крутой лестнице, когда в кармане зажужжал «блэкберри». Проверив сообщения, я обнаружил сразу несколько от Бхавина, причем в первом фигурировала сумма моего дохода. Шедший впереди Генри обернулся, улыбнулся и нетерпеливо махнул рукой:

— Давай, Чарли, не отставай. Я еще хочу бросить прощальный взгляд на эту жалкую страну. Да убери ты свою игрушку.

Я выключил телефон и сунул его в карман пиджака. За время работы в «Силверберче» я ни разу не брал отпуск и проводил в офисе едва ли не все выходные. И вот заслуженный отдых с путешествием в страну хорошей пищи и отличного вина на свадьбу друга. А значит, можно забыть про рынки и Бхавина и постараться расслабиться.

Мы сели за столик у окна в ресторане на корме. Серые скалы быстро отступали, исчезая в черной пелене дождя. Качка усиливалась, судно то взмывало вверх, то обрушивалось на воду с грохотом, сотрясавшим громадный корпус. Лужицы блевотины хлюпали по углам, стекали в лестничный колодец и ресторан, где мы с Генри вяло пощипывали сухие круассаны, наблюдая за тем, как кофе, расплескиваясь, капает на замызганный пол. За соседним столиком расположилась женщина с тремя детьми, младшего, еще младенца, она безуспешно пыталась накормить грудью. Двое других, большеглазые мальчик и девочка лет двух-трех, похоже, близнецы, уже успели перепачкаться джемом и горячим шоколадом и теперь внимательно, с полной серьезностью, смотрели на кукурузные хлопья, которые мать поставила перед ними и которые, рассыпавшись по столу, падали ей на колени. Младенец заливался плачем, а женщина отчаянно силилась сделать два дела: удержать соскальзывающий поднос с завтраком и направить расплывшийся, величиной с блюдце, сосок в разинутый рот ребенка. Капли молока смешивались с соплями и слезами младенца и текли по сморщенному красному личику. Мать подавила всхлип, и близнецы тут же, как по команде, заныли, уронив головы на разоренный пластиковый стол.

Несколько смущенные пикантной ситуацией, мы с Генри поспешили на помощь. Я нервно откашлялся, но Генри сориентировался в одну сторону и кивком указал на близняшек, темные волосы которых уже впитывали разлившееся молоко. Я подхватил обоих, поднял и отступил, а Генри ловко смел все на поднос, отправил мусор в корзину и, вернувшись с охапкой салфеток, вытер начисто стол. Близнецы моментально умолкли, как только я принялся кружить их, и это движение каким-то образом совпало с очередным нырком парома. Приятно удивленный достигнутым эффектом, я преисполнился гордостью за себя. Детишки оказались не слишком легкие, и мне пришлось маневрировать, чтобы удержать обоих на весу. Мать посмотрела на меня с благодарной улыбкой, а Генри встал в очередь к буфету.

Я сел и, поерзав, — точно так же ерзал Яннис, договариваясь по телефону о важной сделке, — усадил на колени близнецов. Улыбаясь и гудя, как самолет, Генри отправил в рот каждому по ложке «Petit Filou», после чего я отнес их к заднему окну — посмотреть, как взлетают над поручнями и рушатся на палубу пенные волны. Насытившийся малыш уснул на руках у матери. Генри завел с ней разговор на ломаном французском, а я, держа близнецов за цепкие влажные ручки, учил их переставлять ноги в такт движению корабля. В конце концов они устали и тоже уснули — у меня на руках, пуская слюни и посапывая. Генри купил еще кофе и по глоточку вливал мне в рот. Через какое-то время море успокоилось и близнецы проснулись, потягиваясь и ворча. Я размял затекшие руки.

Франция, когда мы выкатились наконец на берег, еще не оправилась от промчавшейся бури. Вдоль шоссе валялись сломанные ветки, на земле у домов — куски битой черепицы. Проезжая через Булонь, Этапль и Аббевиль, мы смотрели, как толстошеие местные, стоя на лестницах, снимают пластиковые щиты. По радио пел Леонард Коэн, и Генри подпевал ему тихим, усталым голосом — идеальный аккомпанемент для дорожной печали, овладевшей нами по пути через унылую равнину. Мы остановились у заправки, и Генри, грызя твердый как камень багет, который я ему купил, грустно обозревал скучные окрестности. День, все еще тихий, словно стесняясь своего утреннего буйства, клонился к закату, когда мы в конце концов въехали в Нёфшатель.

Нёфшатель — спокойное местечко, нечто среднее между большой деревней и городком. Многочисленные окна больницы смотрят на дома, сбегающие с холмов в долину, где находится и центральная площадь с церковью, баром, банком «Креди агриколь» и многочисленными boulangeries. Дом Веро стоял в верхней части города — типичное нормандское шале из темного и светлого дерева, окруженное яблоневым садом. Собранные ранние фрукты уже лежали горками на мокрой траве. По западной стене расползался плющ, над крышей, подрагивая от редких порывов слабеющего ветерка, висел странный флаг — желтое солнце на красном поле. Мы еще не успели остановиться, а дверь уже распахнулась и из дома выбежала Веро — волосы собраны в хвост, глаза блестят.