Поколение Х - Дуглас Коупленд

Шло время, и в свои восемнадцать-двадцать лет Линда превратилась в прекрасную, но очень несчастную девушку, постоянно ищущую человека, идею, место, которые могли бы спасти ее, ну, понимаете… от ее жизни. Линда ощущала привилегированность и бессмысленность своего существования – абсолютное одиночество.

К своему солидному наследству она относилась со смешанным чувством – чувством вины (ей не пришлось отвоевывать жизненное пространство), но одновременно и с ощущением собственной исключительности, которая, как она знала, могла принести ей лишь несчастья. Ее бросало из стороны в сторону.

Как все по-настоящему богатые и/или красивые и/или известные люди, она никогда не была полностью уверена, реагируют люди на нее самое – лучик света, заключенный в капсуле плоти, или видят лишь лотерейный выигрыш, доставшийся ей при рождении. Она всегда настороженно относилась к вралям, вымогателям, рифмоплетам и шарлатанам.

Чтобы вы до конца поняли, какой была Линда, добавлю: она была умной. Могла вести беседы о квантовой физике – кварках и лептонах, бозонах и мезонах – и с легкостью отличала действительно знающих людей от тех, кто прочел статью в журнале. Она знала названия множества цветов и могла купить их все. Она посещала Вилльямс-колледж и общалась, потягивая коктейли с кинозвездами в заоблачных бархатных высях Манхэттена, освещенных эпилептически мигающими лампами. Она часто в одиночку путешествовала по Европе. В средневековом, окруженном крепостным валом городе Сент-Мало на побережье Франции она жила в маленькой комнатке, пахнущей пылью и конфетами с ликером. Там, в поисках любви, в поисках смысла жизни она читала Бальзака и Нэнси Митфорд и спала с австралийцами, обдумывая, куда отправиться дальше.

В Западной Африке она увидела бескрайние ковры гербер и щавеля – поля иных миров, где психоделические зебры жевали нежные цветы, за ночь проросшие из земли, рожденные от семян, пробужденных от десятилетней комы всегда неожиданными дождями Конго.

Наконец Линда нашла то, что искала – высоко в Гималаях среди ржавеющих альпинистских кислородных баллонов и ко всему безучастных, накачанных опиумом, богом забытых студентов из Айовы она обрела то, что запустило механизм ее души.

Она услышала о маленькой деревушке, где жила религиозная секта монахов и монашек, достигавших состояния святости-экстаза-освобождения-посредством-строгого-поста-и-медитаций, длившихся семь лет, семь месяцев, семь дней и семь часов. В этот период ищущий святости не должен ничего говорить и делать; единственное, что ему позволено, – еда, сон, медитация и испражнения. Истина же, обретенная в результате этого самоистязания, столь восхитительна, что страдание и отречение – ничто в сравнении с прикосновением к Высшему.

К несчастью, в тот день, когда Линда решила посетить эту деревушку, разыгралась буря. Линда вынуждена была повернуть обратно, а на следующий день ей пришлось улететь в Делавэр на встречу со своими адвокатами. Ей так и не удалось увидеть святую деревню.

Вскоре ей исполнился двадцать один год. По условиям завещания отца она унаследовала львиную долю его состояния. Дорис же в натянутой, но скрывающей напряжение обстановке пропахшего табаком офиса узнала от делавэрских адвокатов, что будет получать неизменное, но отнюдь не баснословное месячное содержание.

Получилось, что из состояния мужа Дорис хотела приготовить полноценный обед, а хватило лишь на закуску. Она обозлилась, и между ней и Линдой произошел невосстановимый разрыв. Дорис пустилась во все тяжкие. Она превратилась в отлично экипированную и отлакированную гражданку тайного мира больших денег. Теперь ее жизнь состояла из череды фешенебельных курортов; покупок венецианских жиголо, кравших у нее из сумочки драгоценности; бесплодных поисков следов НЛО на Эндиан-плато; санаториев у Женевского озера и антарктических круизов, где она бесстыдно тискала эмиратских принцев у отвесных стен из бледно-голубого льда Земли Королевы Мод.

Таким образом, Линде было предоставлено право самой принимать решения, и, за отсутствием чьих-либо возражений, она решилась на духовное освобождение посредством медитации в течение семи лет, семи месяцев и семи дней.

Но чтобы сделать это, пришлось принять ряд предосторожностей, дабы внешний мир не помешал ей. Она укрепила ограду усадьбы, сделав ее выше и снабдив лазерной сигнализацией, – это не были попытки предотвратить грабежи, она боялась случайных вторжений, которые могли отвлечь ее на пути к освобождению сознания. Были составлены бумаги, гарантирующие, что уплату налогов и все прочее будут осуществлять ее доверенные лица. В них также заранее объяснялись причины ее поведения – на случай, если кто-то усомнится в ее здравом уме.

Служанок она распустила, оставив одну девушку по имени Шарлотта. На территорию усадьбы было запрещено въезжать на машинах, а деревьям и цветам было позволено расти свободно, дабы не шумели газонокосилки. Секьюрити постоянно патрулировали вокруг усадьбы, а еще одна охранная служба должна была следить за караульными и не допускать расхлябанности. Ничто не должно было помешать ее ежедневной шестнадцатичасовой медитации.

В марте начался период молчания.

Сад быстро зарастал. Строгая монокультура лужаек разбавилась нежными местными цветочками, сорняками и травками. Анютины глазки, незабудки, кервель, новозеландский лен смешались с травой, которая начала завоевывать покрытые гравием дорожки и тропинки. Ветви и бутоны долговязых, некогда роскошных, но теперь одичавших розовых кустов закрыли застекленный балкон; глициния удушила веранду; терновник и плющ выплеснулись над башнями, как закипевший суп. Сад в избытке заселила всякая мелкая живность. Летом верхушки травы постоянно оказывались в дымке солнечного света, усеянные глупыми вялыми бабочками, молью и мошками. В эту дымку ныряли голодные, охрипшие сойки и иволги. Таков был мир Линды. С рассвета до сумерек она молча и безучастно наблюдала за ним со своей циновки во внутреннем дворике.

Осенью, до наступления холодов, Линда куталась в шерстяные одеяла, которые приносила ей Шарлотта. Потом она следила за своим миром сквозь стеклянную дверь спальни. Зимой она видела спячку мира; весной – его обновление; а летом наблюдала за отчасти успокаивающим буйством жизни.

Так продолжалось семь лет; за это время волосы ее поседели, у нее прекратились менструации, огрубевшая кожа обтянула кости, а голосовые связки атрофировались, и она не смогла бы заговорить, даже если бы и захотела.

* * *

Однажды, когда период медитации Линды приближался к концу, далеко-далеко на другой стороне земного шара, в Гималаях, монах по имени Ласки читал номер немецкого журнала «Штерн», оставленный в местной деревне альпинистами. В нем он наткнулся на нечеткий снимок женской фигуры, похоже, медитирующей в запущенном пышном саду. Читая подпись, в которой описывалась жизнь молодой американской наследницы, обращенной в новую веру, Ласки почувствовал, что его пульс участился.