Наше дело - табак - Илья Рясной

— Педро ничем не помог?

— Помощник. Я слышала, когда все утряслось, больше никого убивать не стали, он через неделю компашку в своем офисе собрал, пьянку закатили, и неделю не просыхал. А потом встретился с Плутом обсудить, как делить твое имущество, если ты умрешь… Представляешь?

— Рано, суки, обрадовались.

— Ничтожества! Я их ненавижу всех, — всхлипнула она. — Ненавижу все ваши дела… Я хочу жить спокойно…

— И сидеть на пятьсот рублей зарплаты в библиотеке! — крикнул он так, что внутри что-то чуть не оборвалось. Он закашлялся. — Хочешь, как людишки все быть? Деньги до зарплаты считать, да? Мечтаешь ездить в общем вагоне? И чтобы дети наши ездили в общих вагонах? Нужно в жизни все брать, пусть силой, потому что никто просто так ничего не дает.

Он закашлялся, но не мог замолчать:

— Ты пойми, мы и те, другие, которые обычное быдло, росли вместе, в одних институтах учились. А сейчас вдруг стало ясно, кто чего стоит. Кто создан для того, чтобы прозябать, не в силах сделать свою жизнь. А кто умеет жить и делать деньги… Это водораздел. Такое бывает в истории редко. Все получили столько, сколько стоят. Все встало на свои места… Но просто так ничего не дается. За место под солнцем дерутся.

— Я устала…

— Все это нытье. Если бы я стал ныть и сетовать на то, что вокруг мерзавцы, то давно сошел бы с дистанции. И ездил бы в общем вагоне, как все идиоты. Как быдло, которое небо коптит только для массовки… Понимаешь, мы заслужили жить лучше их. Потому что мы лучше… Сильнее. Каждый получил свое. Свое… Свое…

— Свое. Кому деньги, кому пуля, — чуть не плача, произнесла Лена.

— Пуля, — это слово всколыхнуло в нем воспоминания… И он снова впал в прострацию.

На следующий день с утра, когда в окно светило летнее веселое солнце и гнало из души хмарь, он потребовал у Лены более подробный отчет о том, что происходит в Полесске.

— Похоронили Глушко с помпой. Весь город был, — рассказала она. — Инесса вся в черном, успела выписать черное платье из Парижа! Тварь такая, вроде скорбит, а прямо на кладбище по сторонам глазами стреляет, к мужикам приценивается!

— Что ты от нее хочешь…

— Стерва такая! Глушак — третий муж, которого она схоронила. Представляешь, у нее сотовый телефон, так в нем номер с тремя шестерками посредине. Черти ее водят по жизни — это точно…

— Что еще?

— Инесса спелась с Доном Педро и шурует вовсю, прибирает к рукам наследство муженька.

— Вот тварь…

— По-моему, они «Восток» решили подмять… А я… Я же в этом ничего не понимаю.

— Оставь. Это не твое дело. Что еще там?

— В милицию всех таскают. Милиция в коммерческие дела лезет. Меня допрашивали.

— Что сказала?

— Что ничего не знаю, — произнесла Лена со вздохом. — Я же правда ничегошеньки не знаю о ваших делах.

— Правильно. — Он вновь почувствовал вкус апельсинового сока на губах и ощутил, как по телу разливается холод и в висках начинает стучать кровь. — Иди…

Через пару дней он почувствовал, что произошел окончательный перелом в болезни — но только физический. Психологически же становилось только хуже. Страхи и воспоминания вгрызались все глубже под кожу, как насекомые-паразиты.

Он поднялся с кровати, шатаясь подошел к зеркалу, увидел в нем осунувшееся, почти неузнаваемое лицо. Еще недавно привлекательное, теперь оно было лицом человека не от мира сего. Зачерпнув воду в раковине в горсть, он плеснул в зеркало, сел на стул, обхватил голову руками.

— Черт, черт… Глушак мертв… Он всхлипнул.

— Мертв. Царствие ему небесное…

С этого момента он зациклился на этой фразе, не забывая ее повторять, впадая в черные думы. С каждым днем он все больше погружался в тяжкую депрессию, порой переставая адекватно воспринимать окружающее. Он все сильнее ощущал вкус этого проклятого апельсинового сока на губах, хотя с того дня, когда он резким взмахом опрокинул стакан с ним, сок ему больше в палату не приносили. Лену его состояние пугало все больше.

— Арнольд, ты доведешь себя, — всхлипывая, говорила она, сидя у его постели и с болью глядя на него.

— Я выкарабкаюсь, Ленок… Я сам должен. Один попытаться … Ты лети.

— Ты что?

— Езжай домой…

— Я не могу тебя оставить!

— Ничего… Я сам… Мне нужно вернуться… Я должен вернуться… — как сумасшедший бормотал он.

— Арнольд!

— Езжай, сказал! — закричал он, лицо перекосила судорога, и Лена отпрянула. Она никогда не видела его таким.

— Хорошо.

— Я вернусь…

— Тебе делать ничего не надо. Только посидишь и щеки понадуваешь… Ты одним видом давишь. — Иосик нервно теребил за край кожаную папку, которая и так уже была порядком истрепана, став жертвой вечно шалящих нервов своего хозяина.

— Сколько положишь, бизнесмен? — скучающе осведомился развалившийся на заднем сиденье машины Пробитый.

После стычки на дороге в Суворовском районе, когда он стрелялся с уголовным розыском, Пробитый внешне сильно изменился — побрился наголо, начал отращивать усы и на себя, в общем, стал похож намного меньше.

— Пятьсот баксов, — сказал Иосик.

— Долг сколько?

— Четырнадцать тысяч.

— Я что-то не догоняю; Если четырнадцать тысяч долг, то откуда пятьсот? — так же лениво удивился Пробитый.

— Я же тебя не долги выбивать приглашаю. А посидеть в кабаке один вечер.

— А где старобалтийские пацаны, крыша твоя?

— Им сюда лезть не обязательно. Это мои дела.

— Чего зажилили?

— Партию молока.

Иосик гонял из Прибалтики молочные продукты, на этом в последние годы хорошо поднялся. С Пробитым он учился в одной школе, но, всякий раз встречаясь с ним, даром что знал его давно, вел себя с опаской — так надлежит обращаться с ядовитыми змеями. Он предпочитал со школьным приятелем в делах не связываться, но так уж приперло, что ему нужен был для разговора с недобросовестными партнерами именно такой человек.

— Ладно, тысяча, — сообщил свое решение Пробитый. — И то потому, что я сегодня добрый. И в бегах.

— Хорошо, — кивнул Иосик.

— И выступаю как одиночка, а не от имени Корейца.

— Годится, — с меньшей радостью кивнул Иосик, впрочем, отлично понимавший, что от имени Корейца такие услуги стоят куда дороже.

— Когда переговоры?

— Через два часа. У Артурчика.