Волгари - Николай Коняев

— Аввакум! — сказал Афанасий Фёдорович. — Это ты, что ли, меня поучать будешь? Не из-за тебя ли, еретика поганого, дощаники худо идут?! Мне тебя в Даурию доставить велено, но того указа не было, чтобы на дощанике возить! По берегу брести будешь! А с вдовицами без тебя решат!

Ну и слава Богу, что не отверг моления за вдовиц. Не стал его Аввакум больше корить. Побрёл к себе на дощаник. Про угрозу и думать не стал. Горы высокие по берегам стоят. Наверх утёса поглядеть и то голову заломить надо, такие стены. А в горах тех, казаки сказывали, обретаются змеи великие, звери дикие... Пока плыли, сколько раз коз и оленей, изюбров и лосей, кабанов и баранов видели. А птицы сколько! Гуси и утицы, орлы и соколы, кречеты и курята индийские! Всё очами видишь, а взять ничего нельзя — высоко очень. Куды по таким горам с протопопицей да детьми малыми побредёшь? На погибель разве...

Но уж воистину сказано: «На Господа уповаю, како же вы говорите душе моей, чтобы витала по горам, яко птица? Яко грешницы натянули лук, приложили стрелу к тетиве, стреляти во мраце в правых сердцем. Когда разрушены основания, праведник что сотворит?» Беда... Не отступился ведь воевода. Нет бы послушать ему протопопа, дак он мучить его удумал.

На Долгом пороге кривой казачий десятник вещи Аввакума на берег выкидывать стал.

— Ты что творишь-то, ирод? — спросил у него протопоп.

— Дальше тебе пешком идти велено! — злорадно отметил Василий. — Воевода говорит, что еретик ты, и это из-за тебя суда худо идут!

Ждал он, что протопоп молить о пощаде будет, но ошибся.

— Добре, коли так... — сказал в ответ Аввакум и тут же на бережку писаньице малое сотворил. Пора было уже проучить воеводу. Словами заклятия дьявола начал Аввакум письмо к Пашкову:

«Человече! Убойся Бога, седящего на херувимех и призирающего в бездны, Его же трепещут небесныя силы и вся тварь со человеки, един ты презираешь и неудобство показуешь!»

— Отнеси воеводе! — сказал Василию. Тот письмо взял, поглядел здоровым глазом, но, видно, не шибко в грамоте разумел, понёс письмо. Недолго и ждать пришлось. Прибежало казаков человек пятьдесят. Схватились за лямки и бегом поволокли дощаник.

Аввакум на дощанике был. Наварил каши, позвал казаков отведать.

— Ты хоть знаешь, протопоп, везём-то куда тебя? — спрашивали казаки.

— Знаю... — отвечал Аввакум. — Ешьте досыта.

Плакала Настасья Марковна. Дети плакали. У казаков глаза мокры были. Отводили глаза казаки-замотаи. Один Аввакум спокоен был. Знал — всё совершиться должно, чему назначено произойти.

Таким и встал перед дрожащим от ярости воеводой.

— Поп ты или распоп?! — вскричал тот.

— Аз есмь Аввакум, протопоп! — ответил. — Говори, какое тебе дело до меня?

Слова не мог выдавить Пашков. Зарычал, аки зверь, и набросился на Аввакума. Сбил с ног. Уже лежачего по спине чеканом ударил. Только тогда и опомнился. Непристойно воеводе ярость свою показывать...

— В кнуты его возьмите! — крикнул.

Кривой Василий, которому Пашков, дожидаясь Аввакума, и на здоровый глаз фонарь повесить успел, палачу пособлял. Вскинул протопопа, ухватив его за руки, на спину себе. Казаки тем временем рясу содрали, ноги верёвкой стянули, и пошёл кнут гулять! Переступая с ноги на ногу кривой десятник после каждого удара, половчее Аввакума под кнут подставляя.

— Господи Иисусе Христе! — выкрикивал Аввакум после каждого удара. — Пособляй мне!

Но всё тише голос звучал. Резал кнут лоскутами кожу на спине. Мутилось от боли в голове. Семьдесят два раза Господа помянул, и всё. Язык более не поворачивался.

— Владычица! — не языком своим, а нутром, кнутом развороченным, выкрикнул Аввакум. — Да уйми ты дурака своево!

Махнул рукою Пашков, чтобы перестали бить. Кривой Василий неохотно спустил протопопа. Но не устоял на ногах Аввакум. Упал на землю.

Без чувств был, когда, заковав в железо, сволокли его в казённый дощаник, кинули там на палубе под холодным сентябрьским дождём. Долгой была эта осенняя ночь, и всё лил и лил, не стихая, холодный дождь...

Спустя пятнадцать лет, сидя в пустозерской яме, вспомнится протопопу Аввакуму эта ночь...

«Как били, так не больно было с молитвою тою; а лежа, на ум взбрело: «За что Ты, Сыне Божий, попустил меня ему таково больно убить тому? Я веть за вдовы Твои стал! Кто даст судию между мною и Тобою?..» Бытто доброй человек — другой фарисей с говённой рожею, — со Владыкою судитца захотел. Аще Иов и говорил так, да он праведен, непорочен, а се и Писания не разумел... А я первое — грешен, второе — на законе почиваю и Писанием отвсюду подкрепляем, а на такое безумие пришёл! Увы мне! Как дощеник-от в воду ту не погряз со мною? Стало у меня в те поры кости те щемить и жилы те тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал. Воды мне в рот плеснули, так вздохнул да покаялся перед Владыкою, и Господь-Свет милостив: не поминает наших беззакониях первых покаяния ради; и опять не стало ништо болеть».

Наутро поплыли дальше, словно и не произошло ничего. А что и произошло? Обычное дело было. Только одному удивлялись казаки, что столько кнутов Аввакум выдержал. Уже и пятьдесят ударов считались нещадным боем и назначались только отпетым злодеям и убийцам. И покрепче Аввакума мужики отдавали Богу душу после такого наказания. Двужильным оказался протопоп. Лежал под сыплющимся на него мокрым снегом и всё бормотал, бормотал слова молитвы. Иногда различали гребцы и другие речи протопопа.

— Аввакуме! — бормотал он. — Не пренемогая наказанием Господним, ниже ослабей от Него обличаем. Кого любит Бог, того и наказует. Биёт же всякого сына, его ж приемлет...

Крестились тогда казаки, по привычке складывая два перста в крестном знамении. Думали: помирает.

Но и теперь не умер Аввакум. На пороге Большой Падун, скованного в цепи, перетаскивали казаки протопопа по камням. Так, под Аввакумовы молитвы, и добрались до Братского острога.

Здесь Пашков приказал бросить Аввакума в холодную тюрьму. Слава Богу, соломы кинули. Так и лежал с гниющей спиной до самых Филиппок... Вокруг мыши бегали. Скуфьёй их Аввакум бил.

А в Москве в эти самые дни тихо умирал инок Савватий, бывший царский духовник. Как и Аввакум, как и патриарх Никон, родом с Волги был Стефан Вонифатьевич. К самому верху власти поднялся, но ни разу не прельстился ею. Всегда, в царские палаты входя, не о своих заботах докучал, а глаголал от святых книг словеса, каб царский дом во всём примером и образцом был для подданных. Об одном пёкся Стефан Вонифатьевич, каб не совратился на злое ум государя, со слезами, бывало, увещевал в Благовещенской церкви бояр, чтобы не искали мзды, а творили суд правый.

Чего достиг он слезами своими и негордым учением, о том Богу судить. Всё, что мог совершить, сделал в своей жизни Савватий и теперь умирал.

Уже когда причастили его Святых Таин, вдруг показалось старцу, будто голос Аввакума слышит.