Александрийский квартет. Клеа - Лоуренс Даррелл

Страшней любой болезни дух.

Терпенье — колесо, и я к нему прикован,

А время — пустота внутри кольца пустого.

Мы составляем понемногу антологии неудач своих и несчастий, личные словарики глаголов, любимых наших герундиев и связок. А первым передал посланье, адресованное нам, тот вещий полисмен в холодном лондонском тумане! Явившись отеческою тенью, он умудрился изложить нам в двух словах самую суть проблемы. Вот мы с тобой вдвоем в этом чужом городе, сплошь выстроенном из блесткой мишуры и хрусталя цвета смегмы, городе, чьи mœurs, приди нам в голову фантазия описать их подробно, сочли бы прихотью горячечного ума. Брат Осел, нам с тобой предстоит еще усвоить самый трудный из всех уроков — истину нельзя взять силой, ее приходится молить, упрашивать: «Явись!» Ты меня слышишь? Опять на линии помехи, твой голос уплыл далеко-далеко. Я слышу, как ревет вода!

Будь, юноша, суров, но если силы хватит

Всех баб перепахать — спеши, мой друг, пахать их.

Хоть так, хоть эдак, но задай трезвону

В коровий бубенец английской музы сонной.

Не вздумай выбирать, оно себе дороже.

Да, кстати, не забудь и музу трахнуть тоже.

Прошлой ночью я марал бумагу у себя в гостинице и вдруг увидел на столе муравья. Он прополз по краю чернильницы, а на бумажной гладкой белизне ни с того ни с сего заколебался — в том самом месте, где я только что вывел слово «Любовь»; перо мое споткнулось, муравей повернул назад, свеча внезапно оплыла, мигнула и погасла. Чистые октавы теплого желтого света заплясали у меня перед глазами. Я собирался начать фразу словами: «Любовь, теоретики твои и адвокаты…» — но мысль оплыла и погасла следом за свечкой! Чуть позже, я уже почти успел уснуть, мне в голову пришла еще одна идея. И я написал карандашом на стенке над кроватью: «Что делать, если человек не разделяет собственных своих воззрений на любовь?» И услышал злой свой выдох, а потом уснул. Проснувшись утром, чистый насквозь, как свежеперфорированный аппендикс, я вывел на зеркале палочкой для бритья — автоэпитафию:

«Опять забыл, об чем писал, зараза!» —

Была последняя Персуорденова фраза!

Что же до теоретиков и адвокатов любви, я рад был, что они убрались восвояси, а не то я непременно выбрел бы с их помощью на дорожку с указателем: «Там секс», — сей безнадежный долг, что тяготеет над подкоркой возлюбленных моих сограждан. Смыслосуть! Верифицируемый смысл и доказуемая суть хаотического мира сего, единственное истинное поле применения наших с тобою талантов, Брат ты мой Осел. Но ведь единственное честно-благородно и безо всякого надрыва сказанное слово из этой сферы — и наши интеллектуалы учинят в ответ такое блеянье и ржанье, на какое лишь они одни на всей земле способны! Для них секс — либо Дождь Златой, либо наполеоновское бегство из Москвы. А для нас? Нет, ежели серьезно — представим на одну минуту, что мы говорим серьезно, и я объясню тебе, что я имею в виду. (Ку-ку, ку-ку, веселый звук, невнятный для свиного уха.) Я имею в виду нечто большее, нежели они в состоянии помыслить. (Печально-странная фигура явственных половых коннотаций в лондонской сизой дымке — на Эбери-стрит гвардеец ждет титулованного джентльмена.) Нет-нет, совсем иная область изысканий, которой не достичь, коль не оставишь за спиной сей terrain vague[54]неполноценных душ и духов. Наша тема, Брат Осел, всегда одна и та же, от века и неизменно, — я проговорю тебе слово по буквам: l-o-v-е. Четыре буквы, в каждой — том. Point faible[55]человеческой души, самая берлога carcinoma maxima![56]И как так вышло, что со времен древнегреческих она у нас смешалась и сделалась неотличима от cloaca maxima?[57]

Тайна сия велика есть, и ключик от нее у евреев, коли я хоть что-то понял из истории. Ибо народу этому, талантливому и беспокойному сверх меры, народу, который отродясь не знал искусства и весь свой Богом данный созидательный порыв израсходовал на построение этических систем, мы, так сказать, обязаны своим рождением на свет — ведь он в буквальном смысле слова оплодотворил европейскую, западноевропейскую душу, впрыснув ей со стороны весь спектр идей, построенных на «расе» и политике сексуального воздержания во имя процветания вышеуказанной «расы». Слышу, слышу, как Бальтазар ворчит и щелкает хвостом! Но откуда бы, позволь тебя спросить, взялись у нас фантазии о чистоте породы и крови? Неужто я не прав, когда ищу и нахожу в Книге Левит, в жутком тамошнем перечне всевозможнейших запретов, исток маниакальной страсти «плимутских братьев» и прочих разного рода сектантов регламентировать все и вся под страхом смертной казни? Закон Моисеев на много сотен лет прищемил нам, несчастным, тестикулы; оттого-то бледные сыны и дщери наши сплошь выглядят как стриженные наголо деревья по весне. Отсюда и жеманное бесстыдство наших взрослых собратьев, обреченных на пожизненное половое созревание! Ну, говори же, Брат Осел! Я тебе нужен? Если я не прав, скажи лишь слово! Но в моем понимании сей четырехбуквенной лексемы — я, кстати, несказанно удивлен долготерпением отечественной цензуры, ей давно бы следовало внести вышеозначенное слово в черный список, к трем другим до кучи, — я всеохватен и весьма решительно настроен. Я имею в виду весь чертов спектр — начиная с крохотных, зеленых от ползущих вверх побегов трещинок на человечьем сердце вплоть до ее высших духовных совместимостей с… ну, скажем, с первичными законами природы, если тебе угодно. Что, Брат Осел, неверный выбран путь в исследовании феномена человека? Сей глубинный дренаж души? Издать бы нам с тобой большой-большой альбом наших вздохов!

Зевес надысь поставил раком Геру,

Задать явивши волю Гере жару.

Но в Гере еженощные баталии

Отбили тягу к половым усилиям.

Зевес, однако, при наличии эрекции

Плевать хотел на дамские эмоции.

Медведем он, орлом, бараном делался,

Покуда Геры плоть не пробудилася.

Блудить, так это всякий бог здоров,

Но… как вам изобилие!

Но здесь я опускаю взор с боязнью, ибо углядел немалую опасность: я едва не перестал воспринимать себя с должной серьезностью! А подобные оскорбления смываются только кровью. Кроме того, я не расслышал последнего твоего замечания, что-то насчет выбора стиля. Да-да, Брат Осел, выбор стиля есть вещь прежде прочих важная; и в цветочном магазине родной словесности ты порою встретишь странные и ужасные цветы, где сверхъестественна эрекция тычинок. О, если бы писать, как Рёскин![58]Когда бедняжка Эффи Грей[59]попыталась залезть к нему в койку, он просто-напросто сказал девчонке: «Брысь!» О, если бы писать, как Карлейль![60]Всевластье чар, и мысли, и пера. Когда Шотландец спустится с вершин, Что в город прянет вскоре вслед за ним? Ясное дело, Весна-Красна. И во всем, что бы ты ни сказал, вдосталь будет правды и остроты ума через край; правды, конечно, весьма относительной, и остроты куда больше, нежели ума, однако в целом схолиасты рецептурою сильны, и есть чему у них поучиться, коль скоро уж стиль для тебя так же важен, как для меня, несчастного, — суть.