Зародыш мой видели очи Твои. История любви - Сьон Сигурдссон

во сне не приснились. Они щурились от прикосновения к их лицам свежего воздуха, словно кошки, когда подуешь им в глаза. И, Боже мой, снаружи они выглядели так же ужасно, как она чувствовала себя внутри. Мужчина с огромной головой протянул в дверной проем усыпанные мозолями ручищи, зацепился кривыми ногтями за трещину в тротуаре и, кряхтя и отдуваясь, перетаскивал себя через порог дома».

«Этим твоим фантасмагориям когда-нибудь придет конец? Что произошло, когда Мари-Софи вернулась домой? Что было там с твоим беднягой-отцом?»

«Не гони лошадей! Мари-Софи сейчас в таком душевном состоянии, которому трудно подобрать слова. Я стараюсь описать его, как можно лучше!»

«Пффф…»

«Мари-Софи уже собралась было обойти большеголового калеку стороной, когда тот, пронзительно взвизгнув, вылетел из дома, плюхнулся на тротуар у самых ее ног и принялся потирать ушибленный зад. Из недр дома донеслось шипение:

– Это моя дверь, уродище!

Головастый погрозил шипению кулаком и промычал нечто нелестное: что-де на самой задвижки нет, а еще пасть свою разевает.

В дверном проеме показались нога и голова:

– Даже не пытайся мне хамить, паршивец, тебе известно, кто здесь присматривает за этой девчиной!

Мари-Софи оторопела: это о ней тут шептались? Сказанное не могло относиться к ноге и голове в проеме – они не принадлежали девчине, если Мари-Софи понимала это слово правильно: изможденное лицо было покрыто толстым слоем белил и густо накрашено, а из серебряной туфли с заостренным каблуком выпирала варикозная ступня. Нет, девчина – это молодая женщина лет двадцати, как Мари-Софи.

– Уважаемая фрау! Не найдется ли у вас пустячка для старого солдата?

Девушка вскрикнула от неожиданности, когда уродец ущипнул ее за коленку.

– Прошу прощения, я не хотел вас напугать, но, впрочем, я привык, что люди шарахаются от моего вида. Я потерял ноги на прошлой войне и поэтому не могу участвовать в этой. Есть у фрау монетка?

Мари-Софи уставилась в макушку попрошайки: как могло случиться, что она никогда раньше не видела это существо в Кюкенштадте? Городишко был настолько мал, что человек, похожий на рисунок пятилетнего ребенка, должен быть в нем всем известным городским юродивым.

– Монетка?..

Калека вдруг шлепнул себя ладонью по лбу:

– Да что же это я? Может, вы не знаете, как происходит такого рода коммерция? Я, довольно изголодавшийся на вид, протягиваю руку и прошу милостыньку из вашего кошелечка. Вы кладете мелочь в мою ладонь, отводите в сторону глаза – я все понимаю и не принимаю это на свой счет – и продолжаете свой путь. У вас улучшается настроение: вас назвали «фрау» и благословили, а мне хватит на тарелку мясного супа или кружку пива – в зависимости от того, насколько фрау была щедра. Может, нам попробовать еще раз?

Девушка не ответила. На шее попрошайки виднелась замызганная колоратка. Теперь Мари-Софи была уверена, что где-то видела этого человека раньше.

Он покраснел:

– А-а-а! Вы задались вопросом, почему этот несчастный герой войны так приодет? У нас сейчас нет времени на рассказы о моей жизни, хм-хм, но, положим, я был армейским капелланом – слугой Божьим на Западном фронте. Потому что и там люди тоже нуждались в своем распятом Христе, когда дела шли неважно. Да, мне пришлось закрыть немало глаз разорванным на части детям Божьим! Вот этой самой рукой, что теперь столь смиренно дожидается милостыни от вас.

Попрошайка для убедительности расставил веером пальцы, и Мари-Софи, сама того не осознавая, сунула ему монетку.

По узенькому проулку, как облако пыли осенним утром, пронесся хриплый голос:

– Герой войны с милосердными руками, а?

На другой стороне, наискосок от них, стояла коротко стриженная женщина в ярко-красном платье и посасывала сигарету через длинный, не меньше пяди, мундштук.

– Негоже сомневаться в любви священнослужителя к правде, – ж алостливо протянул калека и понурился.

Стриженая дама покачала головой и выдохнула со струйкой голубого табачного дыма:

– Ты бы рассказал своей благодетельнице о милосердии, которое ты совершал своими ногами. Будет забавно посмотреть, как она вознаградит тебя за твои добрые дела.

Безногий, крепко зажав в кулаке монетку, не сводил с Мари-Софи умоляющих глаз. Та в замешательстве глянула на голову в дверном проеме, но наткнулась на взгляд столь же пронизывающе острый, как и шпилька туфли, которая выпнула вопящего калеку из дома:

– Не трать сострадание на детоубийцу!

Девушка стояла, как пораженная громом, а «обвиняемый», закрыв лицо руками, заскулил:

– Не слушай их, не верь им!

Но Мари-Софи уже вспомнила: в свое время она буквально проглотила статью о детоубийце Морице Вайсе, напечатанную в семейном журнале UHU. Журнал был кладезем всякой всячины: там можно было найти что угодно – от схем вязания кружев до чертежей танков. Мари-Софи читала все номера в доме их соседки в обмен на помощь по хозяйству.

Поначалу ей не разрешалось просматривать «плохие» страницы – со статьями о казнокрадстве, вырожденцах и всяких преступлениях, которые в старой республике были обычным делом. Соседка внимательно следила за ее чтением и каждый раз, когда Мари-Софи подходила к такой странице, командовала: «Перелистни!» Добрая женщина, похоже, знала все номера наизусть или просто чувствовала, на каком развороте была фотография убийцы, извращенца или проворовавшегося политика. Не имело значения, находилась ли соседка где-то в другом месте в доме или болтала на крыльце с почтальоном – в нужный момент, в ту самую секунду, когда Мари-Софи касалась уголка «нехорошей» страницы, неизменно раздавался голос: «Перелистни! Две страницы, будь добра!»

Но когда Мари-Софи, чтобы запутать бедную женщину, начала листать журналы вверх тормашками, задом наперед, и во всех других возможных направлениях, то после потока нескончаемых «Перелистни! Перелистни!» соседка наконец сдалась. Недолго попрепиравшись, они сошлись на том, что Мари-Софи была достаточно взрослой, чтобы познакомиться с теневой стороной жизни.

Мориц Вайс по прозвищу Кровавая Нога как раз на этой стороне и обитал.

* * *

Кровавая Нога пойман!

Берлинцы ликуют после долгих лет жизни под страхом детоубийств!

Мориц Вайс был семинаристом и детоубийцей и ничем в этом отношении от других не отличался. Все, кто его знал, в один голос утверждали, что это был золотой человек: воздержан по части алкоголя и табака, завсегдашний помощник в церковной столовой для бедняков, верный друг и конфидент всех пожилых прихожан. Он усердно корпел над богословскими книгами, и если бы чуть получше разбирался в Ницше, то смог бы запросто стать кандидатом на епископское место. Никто и подумать не мог, что Мориц Вайс, всеобщий большеголовый любимец, был палачом маленьких берлинских детишек – тем самым, прозванным Кровавой Ногой!

* * *