Осколки под стеклом - Евгения Мелемина

— Ну так вот, — продолжил Анн. — Значит, и ты смертен. Вот и думай.

— Что тут думать, — сказал Кайдо. — Все просто, как апельсин.

Он огляделся. У стен залы стояли, чуть пригнувшись, клинки покрепче прежних. Их круглые глаза мерцали. Кайдо быстро посчитал — двадцатка крепких и тупоголовых ребят, плотно сомкнувшихся в цепь.

Кайдо нащупал в кармане колоду. Дурак. Вот дурак же. Запределье ответило на вопрос, а толку-то? Мог бы и сам догадаться, покопавшись в памяти. Конечно, Законника нет в базах СколНета, конечно, он перевернутая Справедливость, и конечно, он смог остановить свое же Оружие…

Сколько лет прошло. Сколько лет рутинной работы, уничтожившей все, что было раньше — остроту связей, правду, преданность…

Кайдо вдруг стало одиноко.

Он давно не испытывал этого чувства. Жил себе в своей комнатушке с запыленным матрасом и гроздьями ящериц на потолках и никогда не вспоминал, словно по чьему-то приказу.

Узнал ли его Законник, когда вскидывал руку, останавливая автомобиль? И если узнал, то заинтересовался ли его дальнейшей судьбой? За спиной правителя возвышался трон, гладкий и черный. Таинственно мерцал жемчуг. Трон был пуст.

— Хочешь жить — становись моим Оружием, — сказал Анн.

Кайдо перевел на них взгляд.

— Ты и без меня достаточно наворотил, — устало сказал он и выпрямился, расправляя плечи. — Я обязан перерезать тебе глотку, вот что…

И он бы перерезал, если бы не появившиеся в дверном проеме приземистые гномьи фигуры в прожженных расплавленным металлом фартуках.

Лязгающими длинными щипцами они подхватили Кайдо, вывернули его руки и поволокли прочь, вниз по лестнице, по битому хрусталю, за пределы города, туда, где сыто булькали наполненные алой лавой котлы плавильни.

У Кайдо не было выбора. На силу, по давно установленным законам, находится другая сила — первородная. Где выход, там и вход. Кайдо без труда смог бы уничтожить всю Поросль, заполонившую город, вырезать их, как маньяк, вырезавший толпу жестоких неразумных детишек, но в руках кузнецов он становился тем, чем был прежде — тугой, но податливой массой, не получившей еще ни закала, ни заточки.

Он даже говорить не мог — из горла поднималась горячая плотная масса раскаленного металла, и Кайдо сплевывал ее, как густую кровь. Его жгло изнутри.

Кузнецы, не переглядываясь и не разговаривая, волокли его к тиглям — где выход, там и вход.

Под забранными ржавыми решетками окнами раздавались ангельские чистые голоса. Голоса сливались в хор, выводя нежную и грустную песню. Игорек, подолгу маявшийся вечерами под своим серым шерстяным одеялом, поначалу вслушивался, пытаясь различить слова молитвы — похож был напев, — но потом понял, что это просто колыбельная. Голоса пели о лучинах, люльке и молодецком коне, ожидающем вскоре того, кто в этой люльке нонче качался.

Поначалу Игорек придумывал себе фантастические картины — сон укачивал его, как колыбель, а впереди грезилась свобода и ветер в лицо, но потом привык и перестал обращать на песню внимание.

Большего внимания заслуживало то, что происходило позже. Позже внизу отпирались двери, и наверх брела, шаркая по лестнице стоптанными ботиночками, молодая Сестра, одна из сотен недавно появившихся в Секторах Сестер Жизни.

Она тащила с собой папочку с яркими открытками, исписанными словами любви и сострадания. Этими открытками каждый вечер одаривали сокращаемых с позволения медицинского совета, который к ночи обычно запирался где-то в районе морга, горланил и изредка выпускал кого-то из своих за сигаретами и мясной нарезкой.

После выносились наружу несчетные пустые склянки из-под спирта, а костями от съеденных куриц подкармливали бродячих собак, неизвестно почему вечно ошивавшихся возле морга.

Морг, приземистое кирпичное здание, был хорошо виден из решетчатого окна. Возле него ютилось длинное, серое, с занавешенными белыми тряпками окнами здание кухни. Там обычно и пировал медицинский совет — четверо медиков, среди которых был и бывший главврач, любитель рассказывать хохмы и убежденный мизантроп.

Под его руководством Сектор под номером триста шестьдесят семь потихоньку выполнял священное дело очищения нации под видом лечения тех, кто не был безнадежен. Операции делались каждый день. Каждый день волокли кого-то на гремящей разболтанными колесами каталке и то привозили обратно, забинтованным, с кровавыми полукружьями у глаз, то не привозили вовсе.

Все знали — сокращаемые должны пройти детальное обследование и получить либо свободу, либо билет на этап. На деле же детальные обследования заканчивались смертью, потому что этапы давно не проводились — гонять людей через город было страшно.

Неважно, пешим ли ходом или на машинах, под охраной людей или боевой техники, проверенными ли маршрутами или окольными путями шли этапы — их взрывали.

Безжалостно, не деля на своих и чужих; взрывали все, что относилось к программе очищения нации.

Это порой казалось сверхъестественным — словно за дело оппозиции взялись не люди, а сумасшедшие, не знающие грани между добром и злом, просто зомби, чутьем угадывающие пути этапов и нашедшие где-то десятки килограммов взрывчатки.

Их невозможно было поймать — их можно было только собрать в полиэтиленовый мешочек после теракта, и то, что находилось в мешочке, не могло дать ответа ни на один вопрос.

Они появлялись внезапно — то в облике грузной одышливой женщины, спешащей на трамвай, то в облике подростка с туго набитым учебниками рюкзаком, то в виде подтянутого спортсмена со свернутой на руке курткой…

Если оцепление проходило через целый район, они взрывали соседнюю больницу, если охранялись больницы, то взрыв гремел на бензоколонке.

Они всегда были где-то рядом.

И этапы застыли.

Ни одного теракта не было направлено на Секторы, и Игорек понимал почему. Там, в подвалах, где жили такие, как отец Андрюша, думали, что главное — удержать людей в безопасных Секторах и не позволить вывезти их за городскую черту, на Сонные полигоны.

Даже если они и знали о том, что людей уничтожают и внутри города, то полагались на невозможность проводить массовые чистки.

В постоянном ожидании «детального обследования» Игорек смотрел на свою белую неподвижную руку, обеспечившую ему довесок плюс к бродяжничеству и подростковому алкоголизму. Рука не шевелилась и не отзывалась на прикосновения, а на ощупь напоминала лежалое старое тесто.

Жизнь Сектора была полуживотна. На кровати можно было лежать и сидеть, вставать с нее запрещалось. Выход в коридор разрешался четыре раза в день, под строгим вниманием охраны. Гуськом сокращаемых провожали в замусоренный холодный туалет и возвращали обратно. Личных вещей у сокращаемых не было — изымалось все, вплоть до нательных крестиков. Трижды в день появлялась перевозная телега с кашей и супом, с вмонтированными в боковые гнезда мисками. Ели алюминиевыми мягкими ложками, ели однообразно и быстро, а за припрятанный кусок хлеба получали суточную дозу снотворного, от которого после опухали лица и ноги.