Дом в глухом лесу - Джеффри Барлоу

Не прошло и минуты, как до слуха их донеслось чье-то пение, справа от дороги, из лощинки за деревьями. Хриплый и скрипучий голос явно принадлежал джентльмену, коему исполнилось немало зим. И хотя разобрать слова возможным не представлялось, мелодию сквайр узнал: этот сентиментальный меланхолический напев об утрате и горе у жителей гор был весьма в чести. Поскольку Оливер заинтересовался происходящим, сквайр предложил исследовать загадочное явление – при том, что про себя уже отлично знал, кто таков этот певец, и решил, что им подвернулся еще один обитатель деревни, знакомство с которым развлечет мистера Лэнгли.

Всадники направили коней по незаметной тропке, спустились в мрачноватую лощину и поскакали к погосту: впереди у них, точно стройная белая ель на фоне неба, вздымалась колокольня церкви Святой Люсии Озерной. Джентльмены обогнули ряды могил, где в мире почивали навеки покинувшие земную юдоль добрые христиане, и Оливер вновь подметил, сколь задумчив сделался его друг при виде этих печальных пределов. Не укрылось от его внимания и то, что пение, теперь зазвучавшее громче, вроде бы доносилось из лачужки или, может, мастерской за церковью; в окнах же домика мерцал красный отсвет очага.

– Это наш церковный сторож, – сообщил Марк, выходя из задумчивости, чтобы просветить Оливера насчет личности неведомого певуна. Всадники спешились и привязали коней у древней затейливой покойницкой под нависающей щипцовой крышей. – Мистер Шэнк Боттом, вот как его зовут; это наш здешний патриарх. Старина Боттом за долгую свою жизнь служил при пяти викариях; да он, надо думать, скоро сам тебе все расскажет.

Гости направились к хижине под купой раскидистых деревьев и постучали в дверь. Певец тут же смолк; заскрипел стул, и ворчливый голос громко осведомился, кто ж это его беспокоит. Ответ, предоставленный сквайром, хозяина, по всей видимости, удовлетворил, поскольку дверь распахнулась, и перед джентльменами, упираясь рукой в косяк, возник мистер Шэнк Боттом собственной персоной.

Мистер Шэнк Боттом оказался упитанным коротышкой; одет он был в черное, порыжевшее от времени латаное-перелатаное платье со стоячим воротничком, что некогда сиял белизной, а на голове топорщилась взлохмаченная накладка из волос, что некогда радовала аккуратностью. Суровые и резкие черты человека лет шестидесяти пяти или около того; обтрепанные усы; двойной подбородок, истыканный назойливой щетиной; широкий, весь в морщинах и складках, лоб; похожий на темный клубень нос; близко посаженные глаза, подозрительно поблескивающие в свете очага, – вот что представлял собой портрет хозяина. Однако нерасполагающая внешность мистера Боттома оказалась обманчивой, ибо, едва сквайр и Оливер вошли в хижину, благоухающую плесенью, табачным дымом и aqua vitae[19], как хозяин сделался куда общительнее, и стало понятно: недружелюбная манера его – по большей части блеф, рассчитанный на то, чтобы отпугнуть нежеланных гостей. Серые грязевые разводы на ладонях и щеках, двухфутовая линейка, молоток каменщика и незаточенное железное полотнище пилы у стены, а также мешок с песком и осколки камня, разбросанные по всему полу, – все наводило на мысль о том, что сегодня мистер Боттом не покладая рук занимался своим ремеслом, то есть шлифовал и обтесывал камень. Однако же большую часть отпущенного ему времени он исполнял обязанности церковного сторожа, ибо таковых было немало: помимо всего прочего, мистер Боттом подготавливал могилы, проветривал и подметал церковь, звонил в колокола, приносил воду для крещения, зажигал свечи, впускал паству, а во время службы не допускал вторжения собак и нарушителей спокойствия. Как выразился бы его преподобный работодатель в посеребренных очках, мистер Боттом был человеком весьма достойным, истинным благословением для прихода. В силу своей деятельности мистер Боттом, как и следовало ожидать, немало времени проводил в собственном обществе; впрочем, это не мешало ему знать в деревне почитай что всех и каждого, а также и почитай все, что происходит, ведь он всю свою жизнь в Шильстон-Апкоте прожил, при пяти викариях состоял, как он не преминул сообщить навестившим его джентльменам.

– Тоскливое это занятие, что и говорить, сэры, – промолвил Шэнк, раскуривая трубку. Он уже возвратился к своему месту близ уютного камелька, предварительно раздобыв в недрах мастерской еще два стула для Марка с Оливером. – Живешь тут под сенью вон тех деревьев и вон того домика при церкви, близ вон тех холодных камней, и зимой, и летом, как тут не задуматься о том и о сем! А работа по камню, сэры, занятие тоже не из веселых и много чему человека учит, здесь уж вы мне поверьте.

– Чему же? – бодро осведомился Оливер.

– Ну, например, сэр, такой штуке, как изменчивость всего сущего.

– А я бы предположил, что камень наводит на мысли прямо противоположные: о неизменности всего сущего. Стоит лишь вспомнить какой-нибудь на совесть построенный дом из доброго талботширского камня.

Мистер Боттом кротко покачал головой:

– Ничуть не бывало, сэр! Ибо каково истинное и священное предназначение камня, спрошу я вас? Служить напоминанием, сэр, памятником для тех, кто жил и любил задолго до нас, а теперь вот сыграл в ящик. Камень, сэры, отмечает место, где упокоилась в гробу тленная оболочка, когда лучезарный дух воспарил к бодрствованию в ином мире. Жизнь наша, даже самая долгая, мимолетна и быстротечна, слишком скоро наступает страшный конец; в один прекрасный день всех нас ждет одна и та же участь. Вот чему камень учит человека. Все страшатся могилы, как дитя – темноты, уж здесь вы мне поверьте.

– Господи милосердный, да вы только послушайте эту чушь– вопиющий спиритизм как есть! – воскликнул Марк не то в шутку, не то всерьез, ибо он понимал, что мистер Bottom, нанятый приходом, в некотором роде обязан утверждать догматы веры; в то время как сам сквайр был не раз и не два замечен в том, что посылал к дьяволу все молитвы и доктрины. Но тут Марк вспомнил, что старина Боттом в некотором роде служит и ему тоже, поскольку из средств Далройда выделялись немалые суммы на приход Шильстон-Апкота, а также на содержание церкви и домика священника.

– При моих-то занятиях, сэр, многое подмечаешь, а уж знаешь-то сколько… Ибо, сэры, вокруг вас духи так и реют, уж здесь вы мне поверьте!

С этими словами мистер Боттом неуютно огляделся по сторонам – скользнул глазами по оштукатуренным стенам, на которых так и плясали тени от огня в очаге, а само пламя, пожирающее торф, отражалось в оконном стекле в самом дальнем, полутемном углу мастерской за пределами круга света, – итак, он огляделся по сторонам, словно ожидая увидеть сам не зная что, и надеясь, что на самом деле ничего такого не увидит.

– Я хочу сказать, сэр, что здесь, в деревьях, живет что-то вроде духа. Дух заключен и в ветре, что воет по ночам, и в обитателях соснового леса. А дух помельче живет вот тут, в добром талботширском камне. Но камень – вместилище несовершенное, сэр, и со временем рассыплется в прах, как водится за непоколебимыми упрямцами. Вы осмотрите самые древние монументы на погосте, сэр, и увидите, как то же самое Время вершит свои перемены, жестокой рукою стирает надписи, так что ни буквы не останется прочесть. Непоколебимые упрямцы, зарытые под этими самыми вековыми камнями, ныне навеки безымянны, по крайней мере в мире здешнем, а незримый житель, дух то есть, улетевший из мира, – вот и все, что осталось; ибо все, что отдает материей, сэр, даже добрый талботширский камень, подвержено распаду.