Слабых несет ветер - Галина Щербакова

Но пока она отключалась на ревматизм, небо перестало чернеть, оно совсем сдурело, став вдруг ярко-фиолетовым. А с фиолетовым цветом у бабушки Георгия были сложные отношения. Она любила фиалки — от них-то и пошло название цвета. Когда они цвели, а особенно когда они пахли вечерами, она могла знать, что случится завтра. Она закрывала глаза и видела завтра, как в кино. Но это все по молодости лет. Сорок лет она уже живет в Москве, и фиалок у нее не было.

Однажды в Ботаническом саду она случайно вошла в их запах и узнала, что завтра умрет ее муж. Так и случилось.

С тех пор она никогда не ходила в Ботанический сад. «Не хочу знать!» — говорила она себе. Она тогда вступила в партию, ища в ней опору. Стала яростным борцом с мракобесием. Эту страсть донесла до времени шарлатана Кашпировского. И ничто не могло ее сбить с толку. Сегодня же случилось фиолетовое небо, а она разговаривает с портретами и моет чужие чашки, а три картофелины на ужин как лежали, так и лежат. «Видимо, все-таки мир устроен не по физике Фалеева и Перышкина», — сказала она окну и фиолету неба. И засмеялась, как молодая, как будто после долгих-долгих уговоров дала добро выйти замуж за другую физику. «Хватит ли у меня времени для познания? — подумала старуха. — Это ж, наверное, совсем новая наука».

— Ты и так все знаешь, — сказал голос. Ни слева, ни справа, ни сверху, ни снизу. Голос вокруг. Это было интересно, и она подняла голову. Потолка не было — было небо. Оно было фиолетовым и остро, до сладкой боли, пахло фиалками.

«Значит, он есть, Бог, — думала женщина. — С какой дури мы решили, что его нет, если пять или семь тысяч лет люди знали, что он есть. С чего они поглупели, люди?»

Откуда ей было знать, что в одной «скорой помощи» один пожилой врач пытался понять природу зла на примере девочки, она же пыталась найти ту тропу, по которой сбились люди, и еще многие, многие другие люди, решая свои простые дела, замирали в этот момент над словами «почему» и «зачем», и им было тревожно и радостно думать свои мысли. Хотя фиалки были только у нее.

Мария Петровна всегда звонила Алке, каждый день, но после визита Веснина она была на Алку зла и в тот день не звонила. Но позвонил мальчик, и она ему сказала, что Алка приходила, но беды не произошло. Она очень рассчитывала на Георгия, на его глубокое, недетское добросердечие. А Алка любила этого мальчика, и, кажется-, серьезно.

На следующий день она позвонила им утром, но никто не ответил. Мария Петровна звонила каждый час, а потом не выдержала, позвонила мужу.

— Я съезжу в перерыв, — сказал он.

По дороге Кулачев, как всегда, купил продуктов, именно для этого он востребовал у молодых ключ для себя.

Дом был пуст и чист. И в нем не ночевали.

Он оставил записку позвонить, как только, так сразу, и вышел из квартиры. Тут же проявилась соседка и до того, как Кулачев успел что-то спросить, рассказала, как увезли мальчика, «а он уже был почти труп», как кричала девочка, «у меня волосы встали дыбом, не поверите», а потом бабушка мальчика пришла и закрыла дверь, потому что «все нараспашку, заходи — и бери».

Кулачев спустился к бабушке Георгия. Старую открыла дверь, не спрашивая.

— Я думала, Алла. Она вчера звонила, а сегодня еще нет. И ночевать не приходила, где-то же она должна была быть ночью? Я думала, у вас. Нет? Так где же, Боже мой!

На вопрос, какая больница, женщина стала заламывать руки, говоря, что она — старая идиотка, не спросила. Это же надо так потерять разум, чтоб не задать самый главный вопрос. «Вы можете себе такое представить? Полный маразм, полный!»

Кулачев стал ее успокаивать, это и у него бывает. Надо просто дождаться звонка и все узнать.

— Но уже почти полдень, — кричала бабушка, — обход по утрам. Значит, уже есть что сказать? А если он умер?

— Это бы вы узнали сразу, — ответил Кулачев. — Плохие новости мгновенны.

«А то я не знаю, — подумала она. — Конечно, он жив. Зачем же я так сказала? Зачем помянула всуе смерть».

"Так будет часто, — решила она. — Меня сейчас две. Та, что знает, и та, что как бы не знает. Люди ведь не поверят моему знанию, объявят сумасшедшей или будут просить объяснить. Я не могу пока объяснить, не могу. Значит, мне надо говорить их словами. Я не могу терять с людьми связь. Мы все нужны друг другу.

Почему? Не знаю. Так надо".

На душе Кулачева было тревожно, он оставил все телефоны и просил тоже позвонить, как только, так сразу…

Он ехал и думал: куда могла деться эта сумасшедшая девчонка? И еще он подумал: все ли ему сказала старуха?

У нее очень вдохновенный вид для случая болезни внука.

Слишком ярки у нее глаза. Слишком фиолетовы. Может, бабушка чуть-чуть клюкнула?

Алка собиралась ночевать в больнице. «Хоть где, хоть на чем», — клянчила она врачей. Весь день она простояла у окна реанимации. Она ничего не ела, хотя сестры звали ее в столовую. Вечером было решено подбросить ее на «скорой», которая поедет в сторону ее дома. Но Алка не хотела домой. Не хотела она и к бабушке. Почему-то к бабушке она не хотела особенно. В смятенном мозгу (или сердце) родилась странная диковатая мысль: их дом слишком хорош для нее, в нем все правильно, а ей это не подходит. Ей надо туда, где люди страдают и мечутся, где ищется выход, где живет боль. Алка даже подумала о ясновидящей Наталье, но отвергла ее потому, что та будет ей рада. Нет! Это ей тоже не подходит. В одиннадцать вечера она села в «неотложку», которая почти довезла ее до дома Весниных. В дверь она позвонила без двадцати двенадцать. На резкий звонок заплакал ребенок.

Павел открыл дверь и, увидя Алку, вышел на площадку.

— Чего тебе надо? — Ей послышалось, .что, еще он сказал «чудовище». — Что с руками?

— Мне негде ночевать. Пустите? — спросила она. — Моя мама вас пустила.

— Нет, — жестко сказал Павел. — Нет. У тебя есть дом. У тебя замечательная бабушка. Мы тебе никто и звать нас никак.

— Позовите вашу жену. Я ей кое-что скажу.

— Нет, — сказал Веснин, сжимая кулаки. — Оставь нас в покое.

Открылась дверь, и вышла Тоня.

— Она сейчас уйдет, — ответил Павел. — Иди спи.

— Идите вы спать, — зло сказала Алка. — Я пришла к ней.

Тоня побледнела. Она боялась девчонки, но у той были перевязаны руки и такой несчастный вид, что Тоне стало неловко за свою боязнь. Она их столько насмотрелась, битых, никому не нужных уже не детей, но и не совсем взрослых, что все в ней перевернулось от жалости, и она сказала мужу:

— Иди. Если я ей нужна, так я же тут.

Она взяла Алку за руку, и они спустились на один пролет к большому подоконнику слухового окна. С тех пор как Тоня жила здесь, она мыла лестницу и мыла камень подоконника, она представляла на нем детей и оберегала от грязи взрослых.