Пророчества о войне. Письма Сталину - Сергей Тимофеевич Конёнков

небольшое, водоизмещением в 5 тысяч тонн судно – вышел из порта Сиэтл.

Целый месяц длилось плавание по морям и проливам север ной и западной части Тихого океана. Зимние штормы и бури кидали «Смольный», как щепку. Пассажиры – ими были главным образом советские инженеры с семьями, работавшие в годы войны в США, – поголовно все страдали от морской болезни. На меня качка не действовала.

Долгие годы я жил страстным желанием увидеть Родину. И вот сбывается моя мечта. «Смольный» вошел в бухту Золотой Рог. Здравствуй, Родина! Владивосток – «город нашенский». Мы его увидели на рассвете первого декабря.

Поезд Владивосток – Москва пересек великий Советский Союз с востока на запад. Впервые мне пришлось ощутить масштабы Родины. Впервые перед моими глазами развернулись во всей своей величавой красоте просторы Сибири, я увидел Урал, поклонился Волге.

12 декабря 1945 года мы вышли на перрон Ярославского вокзала и попали в объятия друзей. Ровно двадцать два года назад – 12 декабря 1923 года друзья-москвичи провожали нас.

Здравствуй, Родина! Как счастлив я, встретившись с тобой! Теперь навсегда.

Шел снег. Вокруг были родные, добрые лица. Встречали нас Кончаловский – всей семьей, Игорь Эммануилович Грабарь, Алексей Викторович Щусев, Владимир Семенович Кеменов – в ту пору председатель ВОКСа, искусствовед Ксения Степановна Кравченко. Они приветствовали нас дружескими словами. Как всегда при добрых встречах, шутили, громко смеялись.

Первым нашим пристанищем в послевоенной Москве стала одноименная гостиница. Первым делом, за которое я взялся, как только расположился в отведенных нам помещениях прекрасного отеля, был поясной портрет Владимира Ильича Ленина – «В. И. Ленин выступает на Красной площади в 1918 году». Я вырубил говорящего Ленина в дереве.

Я долго стоял на Красной площади, смотрел на мемориальную доску на Сенатской башне. Я заново пережил великий в моей жизни день 7 ноября 1918 года, я слышал в себе ленинский голос: «…На долю павших в Октябрьские дни прошлого года товарищей досталось великое счастье победы. Величайшая почесть, о которой мечта ли революционные вожди человечества, оказалась их достоянием…

Товарищи! Почтим же память октябрьских борцов тем, что перед их памятником дадим себе клятву идти по их следам, подражать их бесстрашию, их героизму».

Ленинские слова звучали во мне как набат, как призыв всегда пламенно отстаивать завоевания революции.

Я пытался представить исторический военный парад 7 ноября 1941 года. И другой парад – парад победителей в июне 1945 года. Во всем своем величии вставал передо мной новый человек – титан, победигель фашизма. Тогда же появились первые эскизы «Освобожденного человека».

Саму фигуру лепил уже в новой мастерской, куда перебрался из гостиницы весной 1947 года. Тут же при мастерской – жилые комнаты и большая прихожая, ставшая главным пристанищем моей «вечной» мебели. Мастерская была оборудована в первом этаже большого дома на углу улицы Горького и Тверского бульвара. Из окон мастерской (до передвижки памятника в центр площади) был виден бронзовый Пушкин. Мне дорого было это самое близкое соседство. Кажется, протяни руку, и коснешься плеча Александра Сергеевича.

На Тверском бульваре

очень к вам привыкли.

Как это емко, верно сказал Маяковский. И я очень скоро привык к Пушкину на Тверском. Утром, спускаясь в мастерскую, я обязательно бросал взгляд в окно и говорил про себя: «Здравствуй, Пушкин!» Ничего не поделаешь, опекушинский монумент располагает к душевным излияниям.

Мечтая о могучем даре

Того, кто русской стал судьбой,

Стою я на Тверском бульваре,

Стою и говорю с собой.

Это Есенин.

Не удержался и я от выражения чувств. На скульптурном станке появилась полуфигура Пушкина. Пушкин потянул за собой Маяковского. Будоражащий, ершистый, беtпощадный к врагам Советской власти – таким виделся мне «дорогой Владим Владимыч». Конечно же, я лепил своего Маяковскогочеловека большого сердца, слабо защищенного внешней угрюмостью, напускной броней абсолютной уверенности в себе. А ждали кумира молодежи – «агитатора, горлана, главаря» и оттого приняли моего Маяковского как незнакомца, еще не показавшего добрых свойств характера. Зрителям импонировали открытые характеры, состояние внутренней озаренности, восторга перед жизнью. Таким вышел к людям мой Пушкин. Этими чертами привлекал вырубленный из мрамора В. И. Суриков…

С первых же дней мне понравилась мастерская: большая, светлая. Пространство ее можно было при необходимости гигантскими занавесями разделить на несколько частей. Помните, кое-кто из американских филистеров на прощанье предрекал: будете жить за занавесями, от холода превратитесь в сосульки. Ошиблись прорицатели! Дом у нас теплый, уютный, а занавеси применяю только для того, чтобы по своему желанию уменьшить или увеличить пространство мастерской.

…В августе 1947 года я собрался навестить Караковичи. Говорили, что дороги разбиты войной и стали непроезжими, но мы отправились в путь. Ехали в сторону Рославля через Мало ярославец, Медынь, Юхнов. Шла жатва. В лесах поспели орехи. В некоторых местах автомобиль наш с трудом выбирался из ям и колдобин, но в общем добрались успешно.

Прошедшая война на каждом шагу напоминала о себе. По обе стороны дороги многие деревья стояли со скошенными снарядами верхушками. На месте веселых деревень поросшие бурьяном пепелища да уныло торчащие над землей «фасады» убогих землянок. Кое-где начинали строиться: государство давало для этой цели ссуду. Конечно, сначала строили домики бедные, маленькие: только чтобы жить.

Я добрался до родной деревни. Но на месте ее увидел одни головешки. Ничего не осталось и от гнезда Коненковых. Родное подворье я узнал по камню, который издавна лежал у ворот. И следа не осталось от моей мастерской. Погибла большая, многофигурная композиция «Пильщики», которую из-за ее огромной величины я не мог вывезти в Москву и оставил в сарае в Караковичах.

Земляки мои ютились в землянках. Население деревни – это главным образом женщины, старики, дети. Мужчин почти нет. Инвалиды и вдовы рассказали мне о том, что видели и пережили, о дорогих и близких, «побитых» на войне. Жили наши деревенские голодно, трудно, но не падали духом.

– Ничего, Сергей Тимофеевич, обстроимся, – видя, как я запечалился, утешали сердобольные женщины, многие из которых остались вдовами и сами нуждались в утешении.

А всюду, куда ни глянешь, дзоты, окопы, разбитые орудия, снарядные гильзы. По всему видно: жестокие шли бои на рубеже Десны-реки. На поросшем бурьяном, незасеянном поле около деревни Сушня насчитал двенадцать подбитых танков. Я до слез огорчился, узнав, что они – советские. И долго не шли из головы эти обгорелые, с поникшими хоботами пушек танки.

Возле одной из землянок я увидел своего сверстника Илью Зуева – друга детства,