Метромания - Ирина Майорова

– Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! – прошипел Андрей и рухнул на подушку.

Он лежал, стиснув до боли зубы, и думал о том, что Кривцов сломал ему жизнь. Это Макс, находясь все время рядом, сформировал в лучшем друге комплекс неполноценности. Одним своим присутствием. Он звал его какими-то канареечно-портняжными именами: Андрейка, Рюша. Не упускал случая при других опустить, поставить в неловкое положение, морально уничтожить. Кривцов и Катю у него отнял. Стараясь, чтобы гора грехов Макса была побольше, Андрей даже преждевременный уход матери списал на него: дескать, не будь той истории с «дохляком», развитие смертельного недуга не было бы столь стремительным. Он заставлял себя верить в то, что Макс никогда не считал его своим другом, что «дохляк» Шахов всегда был для Кривцова выгодным фоном, объектом упражнений в сарказме и остроумии.

Он заставлял себя верить в это, хотя в глубине души понимал, что просто судорожно ищет себе оправдание.

На ночь Кривцов остался рядом с пациентом: каждые четыре часа колол антибиотики, давал порошки, микстуры, а между процедурами дремал, сидя в старом, провалившемся кресле с подпиленными ножками. У Митрича в пещерке вся мебель была такая, приспособленная, как он сам говорил, под полчеловека.

Спустя сутки вылазка на землю казалась Кривцову чем-то нереальным. Пару раз даже мелькала мысль: а может, ничего этого на самом деле не было? Вдруг это был сон? Но рука сама тянулась к левой скуле, и прикосновение отзывалось тупой болью. Нет, не приснилось. Внутри все противно сжималось от запоздалого ужаса, а перед глазами вставала картина: вот он, Максим Кривцов, лежит посреди грязного двора, раскинув руки, а из груди торчит засаженный по самую рукоятку нож. Видение было таким четким, что Макс вскакивал и начинал метаться по каморке, твердя про себя, как заклинание: «Все обошлось, я живой!»

К утру у пациента почти нормализовался пульс, спала температура, и Митрич не забылся в бреду, а полноценно заснул.

Макс, не зная, куда себя деть, отправился осмотреться в «микрорайоне» преисподней, который стал на время местом его проживания. Большинство пещерок, где и вчерашним, и позавчерашним вечером кипела жизнь, сейчас были пусты. Подземный народ подался на промысел: собирать по скверам и помойкам бутылки, просить милостыню, подворовывать в метро и на рынках. Пока они с Коляном вчера добирались к месту встречи с Андрюхой, новый знакомый много чего рассказал новичку об укладе «кротов». По его словам, в московских подземельях обитает не менее сотни (а может, и две) общин, которые между собой практически не пересекаются. Пополнение с земли либо вливается в уже существующие сообщества, либо образовывает свои, новые. Попытки молодых и наглых выжить «стариков» с лучших – расположенных под центром столицы – территорий пресекаются на корню. Причем почти всегда бескровно – как выразился Колян, «путем мирного урегулирования вопроса». «Интервентам» предлагается на выбор несколько вполне приличных и еще никем не освоенных «микрорайонов». Что касается общины, которая приняла Макса, то на подобных переговорах в качестве основного докладчика она обычно выставляла Нерсессыча. Симонян производил на всех неизгладимое впечатление солидным внешним видом, академичностью речи, аристократическим обращением «господа». Самые отъявленные отморозки слегка робели. И казалось, вот-вот, намереваясь задать вопрос, начнут тянуть вверх руки. Видимо, его образ навевал воспоминания о школе, ассоциировался со строгим, но справедливым учителем.

Стариков и больных, как заверил Колян, здесь бросить на произвол судьбы никому и в ум не придет. Разве только тех, кто сам себе скорую кончину выбрал.

– Поживешь в подземелье – всякого насмотришься, – пообещал Колян. – Тут есть места, откуда за километр тухлым мясом несет. Верный признак, что приближаешься к лежбищу «котиков». Это такие, кто сам даже за водкой или новой дозой подняться наверх не в состоянии. Потребляют, что еще не совсем конченые сожители из жалости подадут, или без воды-еды в беспамятстве догнивают. Наткнешься иной раз на такого: лежит скелет натуральный, глаза мутные, в одну точку смотрят. Ну точно жмурик! Руку для крестного знамения ко лбу поднесешь, рот откроешь, чтоб «царствие небесное» сказать, а он раз – и моргнет… Живой, значит. Только это ненадолго.

Колян собирался познакомить Макса с еще одним легендарным членом общины – стариком афганцем, которого здесь зовут Адамычем.

Об Адамыче Колян рассказывал с уважительным восхищением:

– У него за спиной одиннадцать ходок! Первый раз на зону в пятнадцать лет попал и был уже таким классным щипачом, что кум его своим гостям как номер художественной самодеятельности демонстрировал. Вместо фокусника. К нам Адамыч прибился, когда восьмой десяток разменял. Попервости казалось, развалина, ни на что не годная… Сидел целыми днями, папиросы одну за другой смолил и материл кого-то на чем свет стоит. Оказалось, ментов, которые не дали ему как человеку на зоне помереть. Для него ж тюрьма – дом родной, тем более что настоящего дома никогда и не было. Родился в начале тридцатых, в войну без родителей остался, прибился к какой-то шайке, которая воровством промышляла, а с тринадцати лет стал индивидуальным промыслом заниматься. Специализировался как вор-карманник, а такая профессия наличия коллектива, сам понимаешь, не предполагает.

По словам Коляна, карманником Адамыч был виртуозным и в тюрьму попадал только по собственной воле. Когда хотелось пожить без забот о крове и хлебе иль подлечиться, грубо тырил кошелек у какого-нибудь лоха на глазах у ментов и позволял взять себя с поличным. Последние лет двадцать назначенные судом сроки отбывал, можно сказать, с комфортом. В середине восьмидесятых в Мордовии, в поселке Леплей, организовали колонию для иностранцев и лиц без гражданства, а поскольку Адамыч советско-российского подданства никогда не принимал, то был ее «железным» контингентом. Зона эта, не в пример обычным, даже в начале девяностых, когда вся страна впроголодь жила, не бедствовала. А как же иначе: сидельцы-то – иностранцы! Хоть и преступники, на территории России злодеяния совершившие, но все же… Вдруг они в письмах родным или послам-консулам пожалуются, что в кашу масла недокладывают или мяса мало дают, в библиотеку пресса на их родном языке с опозданием доходит, а футбольный турнир уже полгода не проводился? Тут международным скандалом пахнет.

Вот в этой замечательной зоне Адамыч и намеревался дожить последние годочки – тихо, мирно, при уважительном отношении конвоиров и доброй заботе соседей по бараку. Готовясь к последней ходке, Адамыч раздал на воле все долги, наведался в мечеть. Сначала все шло по плану: взяли с поличным, состоялся суд, приговоривший старика – с учетом прошлых заслуг – к семи годам лишения свободы. А потом случилось непредвиденное: Адамычу заявили, что зона в Леплее ему не светит. Дескать, по причине полной распахнутости железного занавеса в страну столько иностранного жулья, наркодилеров и насильников хлынуло, что элитная колония и без старых пердунов по швам трещит. Короче, мест нет. И отправили Адамыча в интернат для рецидивистов-инвалидов. Старый карманник о таких заведениях и царящих там нравах был наслышан, а потому решил: лучше умереть под забором.