Плачь, Маргарита - Елена Съянова

— Честолюбие — большая обуза.

— Но оно могло быть тормозом для него, для таких, как наш Руди. Спортсмен выиграл забег и ждет награды. А у Руди что? Пожизненный марафон? Ни наград, ни передышки. Вот, к примеру, последние два дня. Он фактически засадил этого пса в конуру и кость ему бросил.

— Ты о Реме?

— Да, дорогая. Рудольф был против его возвращения на пост. Когда все стало повторяться, как в двадцать седьмом, он мне не сказал ни слова в упрек, а, как всегда, сам, втихомолку занялся этим делом. И вот только что я услышал завершающий аккорд! Рем — жертва заговора, разоблаченного Гиммлером. Для Шлейхера и Ко лучшего залога стабильности внутри партии сейчас нет!

— Роберт тебе ничего не рассказывал? — тихо спросила Эльза.

— Да, что-то о галлюцинации — чтобы вдохновить Гиммлера! Недаром твой муж когда-то пьесы писал.

Она покачала головой.

— Во всяком случае, на одном я намерен настоять, — продолжал Гитлер. — В ближайшие дни вы уедете. И еще я сделаю так, чтобы какое-то время наши пути не пересекались. Если у тебя есть соображения на этот счет, поделись.

Его несколько насторожил ее пристальный и как будто недоверчивый взгляд. Но она тут же отвела глаза.

— Да нет соображений! Я иногда так же путаюсь в ваших делах, как и любой человек со стороны. Но Рудольфа я… чувствую. Ему в самом деле нужно сейчас переменить обстановку.

…Шел пятый час утра. В квартире Хаусхо-фера все спали, только в библиотеке горел свет. Рудольф заглянул туда и обнаружил Ан-гелику. Она сидела в кресле поджав ноги и, подняв глаза от книги, глядела в потолок губы беззвучно шевелились — должно быть, повторяли понравившиеся строчки. Уже отойдя от двери, Рудольф подумал, что так по-настоящему и не поздравил ее, да и подарок их с женою, хотя и великолепный, но все-таки был подарком Эльзы… Внезапно его осенило.

«Точно. Именно это и следует подарить девчонке, именно к этому ей придется привыкать. А что делать? Noblesse oblige (Положение обязывает. (фр.))!» — сказал он себе.

Он вошел в библиотеку и, кивнув Гели, сел в кресло напротив. Она глядела испуганно. Этот постоянный страх в ее глазах всегда немного смущал его, но сейчас он не придал ему значения.

— Что ты читаешь? — спросил он.

— Мопассана…

«Давно пора», — усмехнулся про себя Рудольф.

— Я сама взяла, — призналась Ангелика.

Так вот чего она испугалась. Девушка, читающая о любви, всегда думает, что делается прозрачной.

— Руди, я поняла финал «Фауста», — поспешно начала она. — Они все примирились с Богом, то есть с собой. Кроме Мефистофеля, конечно.

— А что думаешь об этом? — он закрыл глаза, легко припомнив:

Все быстротечное –

Символ, сравненье.

Цель бесконечная

Здесь, в достиженье.

Здесь заповеданность

Истины всей,

Вечная женственность

Тянет нас к ней.

— Я думаю, все лучшее женского рода — Истина, Дружба, Мечта, Идея, Красота, Музыка, Любовь…

— Война, Подлость, Смерть… — насмешливо продолжил он.

— Все равно хорошего больше, — нахмурилась Ангелика. — Поэтому человек и примиряется с собой.

— Конечно, больше, ты права. Человек примиряется с собой, но не с другими. Если бы примирение было абсолютным, движение остановилось бы и мы получили бы на нашей прекрасной, неистовой планете тухлый небесный рай. Ты только вообрази — летали бы вокруг тебя херувимы с постными лицами, ангелы завывали хором, поливали тебя елеем, а на лицо нацепили бы вечную улыбку…

— По-твоему, пусть лучше летают аэропланы с бомбами, хрипят с трибун ораторы, льют на меня злобу, а на лице у меня пусть будет… то, что есть теперь?!

— А что у тебя теперь? Очень милая мордашка.

Она покраснела.

Рудольф зевнул. Он чуть не забыл, зачем зашел в библиотеку.

— Да, так вот, в раю скучно, а у нас на Земле хоть и весело, но опасно. Ты не сочти, что в моем подарке кроется какая-то угроза. Скорей наоборот. На Олимпе боги ходили вооруженными, а тебе предстоит жить именно там. — Он вынул из-за пазухи маленький пистолет Лея и протянул ей. — Возьми. Ты уже держала его в руках в Бергхофе. И не стреляла. Так вот, возьми и не стреляй никогда.

На ее лице опять появился страх. Взяв пистолет, она подержала его на ладони, как будто взвешивая, погладила пальцем ствол.

— А он за…?

— Нет, не заряжен. Это лишнее пока. Сначала я научу тебя, как с ним обращаться. И вообще, мы еще поговорим на эту тему. Пока… привыкай.

Он снова зевнул.

— Спокойной ночи. — И поднялся.

— Руди! — Она положила пистолет в книгу, как закладку, закрыла ее и тоже встала. Робко подняв руки, положила ему на плечи, привстала на цыпочки и поцеловала в щеку. — Спасибо.

Он вышел с ощущением ангельского поцелуя, такого нежного, что ему досадно сделалось, что он трое суток не брился. Еще это «спасибо» неуместное…

Рудольф попросил постелить ему в кабинете, чтобы не беспокоить Эльзу. Он с наслаждением улегся, предвкушая крепкий сон, но что-то странное происходило с его глазами — веки сделались чересчур легкими и будто прозрачными, он продолжал видеть сквозь них, Так прошло полчаса. Он потягивался, старался улечься поудобней, но ничего не получалось; в голове словно собралась оживленная компания, все что-то говорили, двигались, но разобрать ничего было нельзя. Он взял в постель книгу, попробовал читать, потом посидел у стола, положив голову на руки, — так он засыпал в девяноста случаях из трудных ста, — затем принял теплую ванну и снова лег.

Шел восьмой час утра. В доме встала прислуга, пробежали по коридорам Блонди с Бертой; маленькая Блонди поскреблась в дверь… Слух Рудольфа так обострился, что ему чудились звуки проезжающих по улице машин, чьи-то шаги, стук дождевых капель. Когда где-то — должно быть, в гостиной — тихонько хихикнула горничная, он едва удержался, чтоб не вскочить и не обругать ее. У него началось сердцебиенье.

«Нужно успокоиться и подумать о приятном — об Эльзе, будущем малыше, о родителях…» — приказал он себе. Какое счастье будет снова увидеть маму, обнять отца! Нужно только отдохнуть и успокоиться, чтобы не огорчать их… «Кажется, я все сделал правильно, и Адольф должен быть доволен мной», — подумал он.

И вдруг его точно толкнули. В висок камнем ударила простая мысль. Он сел на постели и сделал глубокий вдох. Все сделалось ясно, как начинающийся день, — и сарказм Роберта, и неудовлетворенность Рема, и вечное беспокойство Штрассера, и скрытый цинизм Геринга и Пуци… И эта его собственная бессонница… Они утратили веру. Десять лет неудач — не многовато ль? Они разуверились в том, что Адольф станет тем, кем должен стать. Они устали ждать чуда! Но если устали они, то что говорить о тех тысячах и тысячах, которые ждут этого чуда в гуще движения, в суете и хаосе политических смут, тяжкого быта, ежедневных потерь? Работа, спорт, парады, уличные драки, экстаз пивных… Нет, воля фюрера не безгранична… Фюрер… Он изменился… Он как будто не может сделать глубокого вдоха.