На пике века. Исповедь одержимой искусством - Пегги Гуггенхайм

Когда мы добрались до Бад-Райхенхаля в Баварии, в нескольких милях от австрийского Тироля, мы решили остаться там на весь сентябрь. Джон хотел написать статью, которую он пообещал какой-то английской газете, но, конечно же, так этого и не сделал.

Австрийский Тироль — мой любимый край в Европе. Я обожаю его скалистые горы, на которых растут прямые, словно телеграфные столбы, деревья. Люблю тихо говорящих австрийцев и прекрасную атмосферу расслабленности, которая их окружает. Разумеется, это было до Аншлюса. Помимо того озера, что Дэвид Лоуренс описывал в «Кукле капитана», там есть множество других, не менее живописных; посередине одного стоит монастырь. Мы съездили в будущую резиденцию Гитлера, Берхтесгаден, не подозревая, что будет значить это имя через несколько лет, а оттуда — в Зальцбург, но опоздали на музыкальный фестиваль. Джон когда-то жил в этом городе, и у него остались странные воспоминания о Стефане Цвейге, которого он там повстречал.

Думаю, это был один из самых счастливых периодов нашей жизни. Мы познакомились с англичанином и его женой-датчанкой, у которых была дочь возраста Пегин, так что мы все нашли себе компанию. Бад-Райхенхаль представлял собой одну из этих унылых здравниц, где положено принимать ванны и поправлять здоровье, но мы проводили там мало времени и больше ездили на автомобиле по окрестностям.

В Мюнхене мы купили фонограф и большое количество пластинок, и только тогда Джон начал учить меня по-настоящему ценить музыку. Он пришел в ужас от моего отвратительного вкуса. Ничего удивительного: в то время мне больше всего нравились «Мелодия фа-мажор» Рубинштейна и «Грезы» Шумана. Он привил мне любовь к Моцарту, Баху, Бетховену, Шуберту, Брамсу, Гайдну, Генделю, а позже к Стравинскому и его «Шестерке». Пройдя посвящение, я могла часами сидеть и слушать музыку, но всегда предпочитала делать это дома. Изредка Джон водил меня на концерты и оперы Моцарта.

Мы вернулись в Прамускье в начале октября и, как я уже сказала, всего на двадцать минут подвели Лолу — первого щенка она родила еще в автомобиле. Это были прелестные зверьки, но южный климат не пошел им на пользу, вероятно, из-за их северных корней: Тронджин погиб от чумки.

Скоро мы заскучали и отправились в Париж. Поначалу мы остановились в отеле «Бургундия и Монтана» рядом с площадью Пале-Бурбон. Я решила продать виллу в Прамускье и отдать Лоуренсу вырученные деньги, поскольку давно считала дом его собственностью и подарком от меня, хотя оформлен он был на мое имя. Я послала грузчиков за мебелью и разделила ее пополам с Лоуренсом. Свою часть я поместила в камеру хранения. До этого я уже отдала ему «испано-сюизу» в качестве компенсации расходов на развод.

Лоуренс скрывал подробности своей личной жизни, но вскоре я случайно узнала, что он снова стал отцом. У него родилась дочь, и я попросила разрешения увидеть ее. Я плохо себя чувствовала после операции, которую провел надо мной в монастыре замечательный русский врач Попов. Монахини там были строгие и нечистоплотные и не понимали, что я там делаю. Тем не менее они пытались ухаживать за мной и как-то воскресным утром разбудили меня в шесть утра, чтобы я положила в рот термометр, но так и не вернулись за ним. Когда я возмутилась, они оправдались тем, что были заняты молитвой. Доктор Попов, предположительно, был акушером русской великой княгини и однажды прислал ее в этот монастырь для проведения кюретажа[21]; ему приписывают фразу, неожиданно произнесению прямо посреди операции: «Tiens, tiens, cette femme est enceinte»[22].

Вернувшись из Прамускье, я привезла с собой свою обожаемую Лолу. До этого она никогда не жила в большом городе и в первое же утро во время прогулки со служанкой от страха вырвалась и убежала. Мы надеялись отыскать ее в приюте для потерянных собак, или fouriere, и месяцами ходили туда каждый день. Потом мы сократили количество визитов до двух — трех в неделю. Никогда я еще не видела столь грустного и душераздирающего зрелища. Fouriere был полон созданий, которые поднимали ужасный вой, стоило кому-то к ним войти. Каждый день там появлялись новые потерявшиеся питомцы, но не Лола. Собаки, должно быть, думали, что мы пришли за ним, или надеялись снова увидеть своих хозяев. В конце концов нам пришлось сдаться. Кому-то Лола, видать, полюбилась так же, как и нам, иначе нам бы ее вернули — мы разместили трогательное объявление в «Пари-Миди» и пообещали за нее щедрое вознаграждение.

В то время наши отношения с Лоуренсом стали несколько теплее, и он каждый четверг позволял мне целый день проводить с Синдбадом, но никогда не давал ему оставаться на ночь у меня дома. Потом он переехал в Марну; мы встречались на полпути, и я везла Синдбада ненадолго в Париж и возвращала вечером. Для ребенка это оказалось слишком утомительно, поэтому я стала сама приезжать в Ла Ферте, где они жили, и там искать места для прогулок. Само собой, из этой затеи не вышло ничего хорошего, и однажды Лоуренс устроил сцену, когда я привела Синдбада домой, поэтому я решила отложить свои визиты в надежде, что мне позволят пожить с сыном часть лета.

Эмили Коулман была в Париже, и мы часто виделись с ней. Мы вместе по четвергам водили гулять Синдбада и Джонни, почти ровесников — они остались друзьями на всю жизнь. Как-то вечером в кафе я оставила Эмили и Джона и села за столик к Лоуренсу, не подозревая, какую реакцию это вызовет у Джона. Он совершенно обезумел, и Эмили пришлось пройтись с ним по улице, чтобы он успокоился. На следующий день она предостерегла меня, что я играю с огнем; тогда я впервые осознала, какая страстная натура скрывалась под внешним спокойствием Джона Холмса.

Мы арендовали меблированные апартаменты со студией на рю Кампань-Премьер, и поскольку договор был заключен на мою фамилию по мужу, Джона часто называли Вэйлом, что немало раздражало Лоуренса. Во избежание дальнейшей путаницы я решила вернуть фамилию Гуггенхайм.

Я познакомила Джона с Хелен Флейшман и Джорджо Джойсом. Мы часто встречались с ними и его родителями — Джеймсом Джойсом и Норой. Их семья жила дружно, и Джона, противника семейных ценностей, поражало, как Джорджо может иметь столь близкие отношения с родителями. Лючия Джойс, сестра Джорджо, тоже часто бывала с ними. Это была милая девушка, студентка танцевального училища. Джорджо обладал приличным басом и пел для нас, иногда вместе с отцом-тенором. Джону нравилось беседовать с Джойсом, но поскольку он не умел льстить, их знакомство осталось поверхностным. Они оба раньше жили в Триесте, и я помню, как они жаловались друг другу на ветер борей, главную напасть Триеста. Когда он дул (а иногда он не утихал по несколько дней), на улицах натягивали веревки, чтобы люди могли передвигаться, держась за них.

Внезапно из Америки приехала моя мать. Я не виделась с ней с самого расставания с Лоуренсом, и хотя развод она одобряла, она считала, что я сошла с ума, отдав ему Синдбада, и никогда мне этого не простила. Она не подозревала о Джоне, и посвятить ее в ситуацию было непростой задачей. К счастью, на момент ее приезда в Париже оказались Эдвин Мюир с женой, и они были у меня в гостях, когда мама добралась до моего дома. Это было хорошее начало. Она не могла поверить, что я живу с Джоном и не собираюсь выходить за него замуж. Она всегда называла его мистер Холмс и держалась с ним формально. Он ей никогда не нравился; она считала его ужасным человеком, раз он женился на Дороти и к тому же не работал. Я попыталась впечатлить ее его происхождением. Она записала в свой блокнот: «Губернатор объединенных провинций Индии». После некоторого расследования она пришла ко мне и сообщила, что я ошиблась и на самом деле он должен носить имя лорд Ридинг. Тем не менее ей пришлось принять Джона, поскольку она понимала, что иначе я не смогу с ней видеться. Однажды вечером, когда у нас в гостях были Мюиры, к дверям подошла Дороти и стала кричать, что они не имеют права водить со мной дружбу.