1982, Жанин - Аласдар Грэй

Когда-то я знал человека, который не был ни трусом, ни орудием. Он умер. Забыть его.

Однажды мне довелось побывать в женской попке, но это не было с моей стороны ни насилием, ни эгоизмом. Я даже не сразу понял, где я. Она хихикнула и сказала:

– Ты понимаешь, где ты сейчас?

– Думаю, что да.

– Ты не совсем там, где обычно.

– Ого? Ну и как ощущения?

– Отличаются. Не так возбуждает, но приятно. Не выходи.

– Тебе не больно?

– Нет.

– В книжках пишут, что поначалу бывает больно.

– Я не читаю книжек.

– Ну, значит, либо у тебя большое и просторное анальное отверстие, либо у меня крошечный член.

Тут она вскрикнула и рассердилась. Дэнни всегда было легко шокировать откровенными словами. Дэнни, милая, мне так тебя не хватает. Даже с другими женщинами я всегда чувствую, как мне тебя не хватает… Странно. Только что я чуть не заплакал.

Черт, черт, черт бы его побрал за то, что он умер, этот засранец никогда не должен был умирать, я никогда не прощу этому негодяю того, что он умер, разумеется, прощу, но до самой своей смерти буду ненавидеть, ненавидеть, ненавидеть его за то, что он умер. Он был само совершенство. Все, кого я встречал в своей жизни, произошли из такого же детства, как мое, с точно такими же затоптанными талантами и привязанностями, но этого человека что-то спасло: он остался нетронутым, может, он был одарен врожденной неуязвимостью, а может быть, с родителями его случилось несчастье, других объяснений я не вижу. О людях, отличающихся здравым рассудком, старики обычно говорят: он в своем уме. Любая женщина, на которую он смотрел, чувствовала себя красавицей, любой мужчина, с которым он разговаривал, чувствовал себя интересным собеседником; достаточно было однажды его увидеть, чтобы навсегда проникнуться доверием к нему. Его не любили только завистники. Он казался величественным и был таким. Если все люди – загадки, то он был наименее загадочным человеком на свете. Однажды декан факультета в Техническом колледже Глазго обратился к студентам всего нашего курса: «В этом семестре очень многие опаздывали, многие пропускали лекции, не имея объяснительных медицинских справок. В особенности все это относится к одному из вас…»

И декан посмотрел прямо в центр заднего ряда, где сидел мой друг, так что все остальные тоже повернули головы к нему. Он нахмурил брови и серьезно кивнул, словно бы говоря: «Да, я вел себя отвратительно, надо с этим что-то делать».

Но все прекрасно знали, что он вовсе не был подавлен. Да он и не умел этого. Он был настоящим инженером, для которого учеба была сродни дыханию, и неважно, что он частенько пропускал лекции. И даже если что-то не получалось, он никогда не вникал, что говорит какой-то там начальник или профессор, если только их слова не казались ему самому достойными внимания. Поэтому его серьезная мина и кивок на слова декана стали лучшей шуткой месяца. От краев аудитории к центру прокатилась легкая волна смешков и улыбок, и вдруг весь курс захохотал. Декан попытался сдержаться. Полминуты ему удавалось сохранять на лице серьезное выражение, но вот он улыбнулся, прыснул и тоже захохотал, превратившись в одного из нас. И хорошо, что так получилось. Если бы он не засмеялся, мы бы сочли его напыщенным ничтожеством, университетским идиотом, который не понимает, что преподавателям платят за то, чтобы они служили студентам, а не наоборот. И когда воцарилась тишина, он комично и безнадежно махнул рукой, прочистил горло и начал лекцию. Благодарностью ему было полное внимание аудитории. Теперь декан нравился нам – он доказал, что умеет быть своим парнем. Не засмеялись только двое: мой друг – он вертел головой, удивленно подняв брови, – и я, человек по натуре невозмутимый, к тому же старающийся подражать ему. Когда веселье достигло пика, он посмотрел на меня, пожал плечами и сделал извиняющийся жест, разведя руки в стороны, словно бы говоря: «Уж не по моей ли вине весь этот шум?»

И все засмеялись еще громче.

В моей голове не бывает иррациональных страхов, и в ней живет только одно-единственное суеверие. Я уверен, что если бы Алан был жив (он погиб, упав с такой высоты, что бороться было бесполезно, все равно что бутылке бороться с рукой, которая разбивает ее вдребезги о бетонный пол), то у Шотландии сейчас было бы независимое правительство. Это не значит, что Алан стал бы политическим лидером. Политический лидер – это всего лишь кукла, которую большие хозяева и финансовые воротилы используют, чтобы управлять толпой. Случается, хотя и не часто, что у лидера возникает собственное влияние, и решительная толпа предпочитает его большим хозяевам. Но они всегда могут позволить себе немножко отступить. Большие деньги умны сами по себе и им не нужны специальные хозяева и управляющие. Когда они не могут воспользоваться культурными спикерами вроде Макмиллана и Хиса, то с легкостью прибегают к услугам наивных идиотов вроде Юма или Тэтчер, и газеты на все лады расхваливают их мужество и искренность. Но лейбористам нужны особые руководители. Или им только так кажется. Вот почему они постепенно проигрывают. Алан смог бы изменить Шотландию, не ораторствуя во главе толпы, а просто сидя в заднем ряду и занимаясь ровно тем, чем ему хочется. Я представляю себе, как он взял бы да изобрел какое-нибудь причудливое и дешевое сочетание зеркал, ртутных столбиков и гитарных струн, которое устанавливалось бы в дымоходе и позволяло сохранять энергию, достаточную для освещения и обогрева комнаты, так что еще оставалось бы немного электричества для работы холодильника, магнитофона или небольшой печки. Это, конечно, фантазия, но дай Алану время, и он подействовал бы на Шотландию, как несколько унций дрожжей действуют на многотонный резервуар с солодом, – он вызвал бы брожение среди всех этих подхалимов и марионеток, этих безропотных и истеричных неудачников и превратил бы их в гармоничных личностей, способных чувствовать и понимать, которые не действовали бы все как один (для полноценного человека это невозможно), но были бы настолько сплочены, чтобы можно было помогать себе, помогая другим. Пока виски позволяет, я попробую напрячь мозги и найти доводы в пользу этой своей веры.

Он не боялся других людей и не боялся будущего. Он любил все, что сделано человеческими руками, без труда пользовался вещами и мог починить что угодно. При этом ему нравилось работать с дешевыми и бракованными материалами. Всю жизненно важную информацию он получал только из собственных органов чувств, особенно он доверял ушам, которые безупречно улавливали и различали ритм. Он мог безошибочно определить состояние впускного клапана автомобиля, взглянув на выхлопную трубу. Однажды у него не оказалось под рукой спиртового уровня, и он отрегулировал горизонтальную поверхность по звуку часов: поставив их на поверхность, он изменял угол ее наклона, пока «тик» и «так» не стали звучать идентично. Он мог безошибочно настроить любой музыкальный инструмент, хотя никогда не интересовался музыкой, что сильно огорчало его отца – кларнетиста из труппы театра «Павильон». Дома у него было полно духовых, струнных и перкуссионных инструментов, которые он спасал, выкупая за пару шиллингов у уличного торговца и ремонтируя. Однако единственные звуки, которые он соглашался из них извлечь, были имитации птичьих голосов.