Парижские мальчики в сталинской Москве - Сергей Беляков

В двадцать межвоенных лет миллионы французов и британцев повторяли: “Только бы это не повторилось”. Близкое к нашему “Лишь бы не было войны”.

Мур хорошо помнил Францию в сентябре 1938-го, во время политического кризиса, который завершится Мюнхенским сговором. Но пока “сговор” не состоялся, казалось, “всё кончено, война неизбежна”. “Я шел по Итальянскому бульвару и повторял: «Нет, это невозможно. Неужели в такой райский день, когда такое синее небо, неужели разразится война?»”31920

Но война не разразилась, Даладье, Чемберлен и Муссолини подписали с Гитлером соглашение, по которому Чехословакия, даже не приглашенная на переговоры, вынуждена была передать Германии Судетскую область. И тогда “по Парижу пронеслось одно и то же слово «сговорились»”, но оно принесло парижанам “огромное облегчение, как глоток воздуха задыхающемуся. Слава богу, на этот раз миновало”.320

Когда война все-таки началась, буржуа возмущался: “Нет, вы мне скажите, кому нужна эта война? Наплевать мне на поляков!”321 Как же французы 1939-го отличаются от французов 1914-го!

Илья Эренбург был профессиональным пропагандистом высочайшего класса. Но его слова подтверждаются многими французскими источниками: от воспоминаний историка Марка Блока до дневника феминистки Симоны де Бовуар. Симона писала, как далеки от патриотизма были разговоры французов: “Они с издевкой распевают патриотические песни минувшей войны, потом антимилитаристские песни…”322 Дух у солдат был “отвратительный”. Рассуждали “лишь о том, как бы повредить себе глаз, чтобы не идти на фронт”.323 Антимилитаризм пропагандировали коммунисты. Морис Торез дезертировал из армии и уехал в СССР. Французские коммунисты трактовали войну с Гитлером как “вторую империалистическую”, чуждую интересам народа.

Обыватели надеялись, что война так и останется “странной”, что французская армия отсидится за линией Мажино и вместе с англичанами задушит Германию блокадой и экономическими санкциями. Верили “в «дипломатическую» войну, где не будет сражений”.324

И вот 10 мая 1940 года вермахт и люфтваффе начали операцию “Гельб”. Огромная и неповоротливая, укомплектованная в основном пехотными дивизиями группа армий “Б” генерал-полковника фон Бока вторглась в Голландию и Бельгию. Этого ожидали и французские генералы, и британские генералы, и бельгийский король Леопольд. На помощь Бельгии и Голландии тут же выдвинулись британский экспедиционный корпус и три французские армии. Так они угодили в ловушку, подготовленную немцами. Южнее группа армий “А” генерал-полковника Рунштедта прорвала слабую оборону бельгийцев и французов в Арденнах и вышла во фланг и тыл всей франко-англо-бельгийской группировке. Так футбольный нападающий ловит вратаря на противоходе: вратарь бросается в угол ворот, а мяч влетает в сетку ровно в том месте, где вратарь был секунду назад.

Союзники оказались в клещах двух немецких групп армий. Британцы успели эвакуировать и свои войска, и даже часть французских. Но положение Франции было отчаянным. Дорогостоящую линию Мажино, на которую так полагались французы, немцы просто обошли. Французских войск было еще много, но они оказались деморализованы. Случалось, что целые подразделения разбегались из-за нескольких разорвавшихся вблизи немецких снарядов. Один только вой сирены пикирующего бомбардировщика Ю-87 вызывал у французских солдат панику, делая их совершенно небоеспособными.

Правительство бежало из Парижа в Бордо. Столицу не стали защищать, объявив открытым городом. Вскоре открытыми объявят все города с населением больше 20 000 жителей.

Войска на линии Мажино попали в окружение. На этот раз пленные составили 82,7 % потерь французской армии. Наши солдаты “позволили слишком легко себя победить”325, – писал Марк Блок, выдающийся историк, капитан французской армии.

14 июня немцы вошли в столицу: “Париж пуст; улицы тоже; ушли даже памятники: их зачем-то увезли или зарыли. Только роденовский Бальзак, вдохновенный и смутный, всё еще смотрит на человеческую комедию. На фасадах старинных домов германские флаги”326, – писал Илья Эренбург. Сам он едва успел спрятаться в советском полпредстве.

Мур следил за этими событиями с первого дня германского наступления. Каждый день ходил за газетой. В Голицыно – на станцию, в Москве покупал в ларьках “Правду”, “Известия”, “Комсомольскую правду”, “Вечернюю Москву”. Поначалу он занимает позицию наблюдателя, скорее даже – болельщика: война для него – как грандиозный международный матч. Одновременно он и аналитик, делающий прогнозы.

Отложив книгу Стендаля “О любви”, Мур с увлечением следит за победоносной немецкой кампанией.

Записи становятся всё обширнее. Сражения увлекают Мура сильнее, чем девушки-художницы и тем более одноклассницы (их он почти не замечает). Мур всё чаще думает о Франции, даже если и повторяет, будто с его отъездом она “кончилась”. В начале июня Мур уже не зритель. Разгром Франции становится всё очевиднее, и Мур как будто невольно, возможно, незаметно для себя меняет свой взгляд. Он больше не болельщик. Он негодует, он возмущен, но не немцами, а французским правительством, что довело страну до катастрофы.