Нопэрапон, или По образу и подобию - Генри Лайон Олди

И через мгновение раздалось разъяренное рычание:

– Что ж ты, подлец, делаешь?! Ты что стираешь?! Мою кассету?!

– Сдурел, отец? Какая – твоя? Я фильм пишу…

– Да я тебе, сопляку…

Татьяна влетела в комнату и застала безобразную сцену: красный от гнева, как помидор, Вовка остервенело тряс родного сына за плечи, словно душу из парня хотел вытрясти!

В щели остановленного видика наполовину торчала кассета…

– Вовка! Прекрати сейчас же!

Муж на миг застыл, потом поспешно, даже слегка испуганно отпустил сына.

– Совсем крышей поехал со своими кассетами! – почти выкрикнул Шурик, отходя подальше от отца. – Я на свою кассету писал, на свою, на чистую! Всю запись мне испортил…

Вовка молча сунулся к плееру, вытащил кассету, перевел взгляд на пустую коробку, на другую кассету в точно такой же коробке, лежавшую рядом, – и вдруг, ссутулившись больше обычного, поспешно вышел из комнаты.

Когда следующим утром Татьяну разбудило привычное дребезжание будильника, мужа дома не было. И куда он подался в такую рань? Она принялась, как обычно, ставить чайник и намазывать бутерброды. Шурик все никак не просыпался, хотя время поджимало. «Жалко будить, но придется», – вздохнула Татьяна.

Дверь в комнату сына была приоткрыта.

– Шурик! Вставай, пора…

Не отзывается.

Она подошла, слегка потеребила сына за плечо.

– Просыпайся…

Не отзывается.

Она тряхнула сына сильнее, еще раз…

– Шурик!!!

…Дыхание едва ощущалось. Татьяна не была врачом, но даже она поняла – дело плохо.

Бросилась к телефону.

Длинный звонок в дверь.

– «Скорую» вызывали?

– Нет, я только собиралась… Боже, как вы вовремя!

Белые халаты наполнили квартиру.

* * *

Это уже позже Татьяна сообразила, что «Скорую» вызвал Вовка, поняв, что с сыном неладно. Вызвал перед тем, как уйти.

Уйти насовсем.

Больше он не появлялся.

Третий день – все то время, пока реаниматоры пытались вывести беспамятного Сашу-Саньку-Шурика из комы.

Третий день.

– …Вот такая… вот такая история.

Татьяна все-таки не удержалась, всхлипнула. Глаза у нее блестели слезами, она сама это прекрасно понимала – и поспешила спрятаться за сигаретным дымом.

– Да, история, мягко говоря… – Если честно, я понятия не имел, о чем тут говорить, хоть мягко, хоть твердо.

И сигареты у меня не было, чтоб получить передышку и собраться с мыслями.

– Я списки у старосты возьму, – деловито заявил Димыч, ухватив чужую рюмку с коньяком и почти сразу торопливо отдернув руку. – Там телефоны есть. Обзвоню народ, может, кто Монаха… Володю видел.

– Да, правильно. Обзвони. Татьяна, скажите: а координат этой… Ольги у вас нет?

– Нет, к сожалению. Они, наверное, были в записной книжке мужа, но книжку он унес с собой.

– А во что он оделся, когда ушел? Впрочем, вы же не видели…

– Не видела. Но я могу с уверенностью предположить…

Татьяна предполагает вслух.

С уверенностью.

– …Да, чуть не забыла! Сумку он забрал. Большую такую, синюю, спортивную, с надписью «Reebok». И кимоно свое унес.

Киваю. Если унес кимоно – значит, рассчитывал тренироваться. А где он способен тренироваться, можно в общих чертах представить. Поспрошаем, пошуршим.

Там видно будет.

– Спасибо вам, – вдруг говорит Татьяна, глядя мне прямо в лицо; я чувствую, что краснею, хотя мне раньше казалось, что разучился это делать. – Спасибо вам большое…

– Не за что.

– Есть. Есть за что.

Она встает и медленно идет ко входу в метро, мимо лотка с грудой слегка подгнивших бананов.

Пьеса «Банановое дерево», шествие таинственной незнакомки, реплика: «…ты прав, монах, – я женщина, но все же не посторонний человек. Здесь, в этом месте, живу я, как и ты…»

– Возьмем по пиву? – спрашивает Димыч.

Нет.

Не возьмем.

Не хочется.

Двадцать пять лет – возраст двух счастливых действий кармы: голоса и внешности. При этих условиях другие скажут: «Ах, какой мастер появился!» Все это оборачивается поистине во вред для самого исполнителя. Ведь и подобное мастерство не является истинным цветком; этот цветок есть следствие расцвета лет и временного сердечного восторга зрителей. И еще: в этом возрасте необходимо погружаться в созерцательные размышления…

Дзэами Дабуцу. «Предание о цветке стиля»

– К сожалению, я не смогу посетить вашу репетицию. Труды над новой пьесой захватили меня, недостойного старика, полностью, не дозволяя отвлекаться. Однако не спешите предаваться отчаянию: меня с успехом сумеет заменить мой младший сын…

– Благодарю вас, уважаемый Дзэами-сан! Мы будем счастливы, если Мотоеси-сан найдет время…

Прекрасно слыша сквозь тонкую ширму всю эту беседу, Мотоеси тяжело вздохнул.

Подобные слова произносились не в первый (и, наверное, даже не в десятый) раз за последние три с половиной месяца, прошедшие со дня премьеры «Парчового барабана». Юноша успел привыкнуть к своему новому положению: теперь ему частенько доводилось присутствовать на репетициях пьес Будды Лицедеев не вместе с отцом, а вместо отца. И что же?! В итоге за спиной начали втихомолку шептаться: «Мотоеси-сан скромничает! Он наверняка и сам приложил руку к созданию многих пьес и трактатов по искусству Но, просто не хочет говорить об этом при живом отце!»

Спорить с тысячеустой молвой бессмысленно. Молодой актер понимал: стоит только начать отпираться, доказывать, что пьесы писал отец и только отец, – все вокруг твердо уверятся в обратном! Посему он старался помалкивать, делая вид, что не слышит многозначительных разговоров.

– …и непременно доставим вашего сына обратно!

– Вы чрезвычайно заботливы, друг мой! Мотоеси, ты слышишь меня?..

* * *

Скрипучая повозка вперевалочку катила по пустынным в этот ранний час улицам Сакаи. Утро было хмурым, как похмельный самурай, с трудом пытающийся вспомнить: где он провел ночь? Утро тоже пыталось вспомнить, зачем это ему понадобилось наступать, заполняя мглистым светом сонные, продрогшие рынки и площади. Утро угрюмо взирало на земную слякоть из-за пыльной дерюги низких облаков и не понимало: что оно вообще тут делает?